Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Наутро – в очередной маршрут. Идем. Солнце шпарит как никогда. Добрались до репера, чувствую, у меня круги перед глазами и голова от боли раскалывается. Ткнулся в траву, подняться не могу, нету сил. «Что с тобой, Егор?» – это Саша, а я как онемел – губы запеклись, тошнит. Башка словно чугунная. Вырвало меня. Потом провал в памяти. Очнулся – Люся мокрую тряпку ко лбу мне прижимает, ворот рубашки расстегнут. Лежу навзничь, голова трескается. Солнечный удар. А поляки мои не подходят, косятся издали: божья тебе кара! Эк же не ко времени... Правда, довольно скоро пришел я в себя, пошатываясь отправился в указанном направлении... Однако лекции свои антирелигиозные прекратил. Не из страха наказания, не хотел больше настраивать парней против себя. То говорили, перешучивались, по-товарищески относились, а то сторонятся, отмалчиваются, смотрят косо. Боюсь, случай этот только укрепил их веру. К счастью, долго зла не держали. Раз уж господь простил, то и они отпустили мой грех.

Если к вечеру становились мы лагерем возле какой-нибудь деревни, Стась отправлялся «к девкам». Яцек со Стефаном не ходили, а он одевал чистую рубаху, надраивал кирзачи и намыливался туда, сманивая меня. Иногда и я тянулся следом. Не упомню, увенчивались ли его походы какими-то победами, я, во всяком случае, никаких успехов не имел. Телок телком. И долго еще в этом качестве пребывал, до самой женитьбы. Парни местные нас не трогали, да их, считай, и не было: два-три подростка на всю улицу. Девчонок-то куда больше...

Редкие эти деревеньки, часто со смешанным населением: казахами, русскими, украинцами, немцами Поволжья, служили нам базами дополнительного снабжения. Как я уже писал, раз в месяц находил нас грузовичок из Куртамыша, из отряда, привозил «паёк» – муку, крупу, консервы, сахар, постное масло, – снабжали нас по рабочей норме. Не слишком обильно, но прожить было можно. Вечером и утром варили на всех ведро баланды – каши-затирухи или просто муки, присоленной и заправленной банкой тушенки, выпивали полуведерный чайник чая, а вот печеный хлеб, картошку, другие овощи, а то и свежее мясцо, мед – добывали у колхозов с помощью наших «важных бумаг» – бережно хранились у Саши эти «мандаты» на фирменных бланках, с гербовыми печатями и размашистыми подписями. Сообщали они следующее: «По заданию Комитета Обороны предъявитель сего, имя-рек, согласно постановлению Совета народных комиссаров СССР, осуществляет... Просим все государственные учреждения, райсоветы, сельисполкомы, правления колхозов и т. д. и т. п. оказывать необходимую помощь транспортом, продовольствием и проч...» На основании этой бумаги выделяли нам лошадей и телеги, конюха-повара, посильно подкидывали продукты питания. Прибыв в какую-нибудь глухую степную деревеньку, мы с Сашей (я в качестве свиты, помощника и носильщика) разыскивали местное начальство и, предъявив грозную бумагу, требовали «содействия», особенно – съестного. Будем, мол, пять дней работать на вашей территории, семь человек, две лошади... Из расчета по положенной нам норме... Нам не отказывали. Где мешок картошки, где пару пудов пшеницы, а где и барашка или хороший оковалок свинины, пару ведер молока, глечик меда. Кое-что в колхозных кладовых еще оставалось, а бумаг с гербовой печатью и словами «Совет народных комиссаров» местные председатели отродясь не видели... Так что проходили мы как важные шишки, выполняющие особо ответственное задание... В одном из таких аилов председатель, разусердстовавшись, пригласил нас к вечеру на угощение. Не удержусь, расскажу подробнее о том нашем гостевании.

Поначалу, как почетных гостей, завели нас в избу, чувствовалось, что здесь не живут: ковры, кошмы, охотничьи ружья с насечкой и инкрустированными ложами, всякие медные блюда, кумганы, кувшины. За заплотом, во дворе, окруженном хозяйственными постройками – войлочная юрта. В центре ее очаг, над ним огромный котлище и варится в нем целый баран, женщины хлопочут, по стенам детишки жмутся, собаки. Тут же низкие комодики, свернутые кошмы, вероятно, постели. Барана при нас вывалили на большущее медное блюдо, а в котел кинули наш дар – большую плитку чая. Мужики, человек десять, сели вокруг барана, за ними – женщины, третий круг – детишки. Хозяин выколупнул из барана глаза – круглые белые яблочки, сантиметра три в поперечнике, и на ладони протянул мне и Саше. Сунул я сие угощение в рот, а оно как резина, не жуется, да еще и чертовски горячее, обжигает, и проглотить невозможно. Чувствую – совсем нёбо ошпарил, прикрыл рот рукой и незаметненько этот глаз – за пазуху, под рубашку, в расстегнутый ворот, а он, черт, горячий – невмоготу! Катается по животу, я его локтем то туда, то сюда. Просто Муций Сцевола, не выплюнешь, не вытряхнешь. Терпи. Смотрю, у Саши тоже глаза на лоб лезут, проглотить пытается. А хозяин уже режет куски и прямо на ноже подает гостям. Тут же стопа лепешек, тоже горячих. Принял я, положил на лепеху, от мяса пар, вкусный такой, а кусина с седла, кулака в два. Рвут мясо мужики, ножами у самых губ обрезают, потом не оборачиваясь суют назад, бабам, те свое отгрызут и ребятам, а уж самые обглодыши – собакам. Глаз – мучитель мой – поостыл, баранина жирная, уваренная, правда, запах от нее сильный, непривычный, но справился я с куском, а мне еще предлагают. И тот принял, освоился малость. А в котел – молока хорошо ежели не целое ведро плеснули, черпают, по пиалушкам разливают и подносят каждому. Горячий, соленый, жирный чай с молоком. Куда как непривычный вкус. Хозяин посмеивается – пей, пей – и байку рассказывает, как один бай другому отомстил: накормил жирной бараниной, а котел с чаем опрокинул, нечем было гостю кишки промыть, бараний жир быстро твердеет, у врага заворот кишок, так и помер, бедняга... Вышел я из юрты, выбрался со двора в степь, простите, присесть надо было, сижу, тужусь, а уже сумерки, гляжу, со двора еще фигура какая-то появилась, присела напротив меня... Баба! И внимания не обращает. Лопаточка у нее маленькая в руках. Зарыла и пошла себе обратно. Простота нравов. А что касается глаза бараньего, то я, лишь очутился за воротами, нашарил его за пазухой и со всей силы запулил подальше в степь... Может, что и приврал я, не так, как следует, назвал, да и не собирался смеяться над гостеприимными хозяевами, но минуло с той поры почти пять десятков лет, много раз под веселое настроение живописал я друзьям то наше пиршество, и, конечно, для юмористического эффекта привирал что-то, так что и сам уже не определю, что же было в действительности. Кстати, вспомню тут же и один отцов рассказ: дескать, заспорили они с одним приятелем, кто кого переест, купили барашка, бутылку водки, сели друг против друга и съели. Никто уступить, первым отвалиться не хотел, а уговор был: кто первый откажется, тому и платить. Вероятно, тоже байка. Отец мастак был на такие, я весь в него. Но вот как однажды, тому есть свидетели, перепил я одного нахала – чистая правда: это уже осенью пятьдесят девятого было, убирали москвичи картошку в подмосковном совхозе, среди прочих ваш покорный слуга и его будущая половина. В совхозной столовой давали нам по паре стаканов молока к ужину, обеду, завтраку... Как-то один хмырь подходит к нашей компании, о чем напишу в свое время, и предлагает на спор: выпью семь стаканов и съем семь тараканов (тараканов в столовой хватало). Эстетическое чувство не позволило нам принять его тараканьи заглоты, а вот насчет семи стаканов было выработано следующее условие: на стол устанавливают в два ряда по два десятка стаканов молока. С одной стороны длинного стола иду я, с другой он и переливаем их в себя один за другим. Кто первый сдастся, с того поллитра. Болельщики со всей столовой собрались, молока – залейся. Начали! Где-то на тринадцатом стакане у моего противника-соперника глаза на лоб полезли, на шестнадцатом – попёрло из него обратно. Выдохся. Я же отважно дошагал до последнего и в том же ритме выглотал двадцатый. Не посрамил «Союза писателей». Где ему было знать, что имеет он дело с молокопойцей, с раннего детства приученным к молоку. Трехлитровая банка и полбуханки хлеба – нередко заменяли мне обед. Ну а тут пришлось выдуть без хлеба – четыре литра. Нормально.