Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Лето сорок третьего, лето Курской дуги, первых московских салютов, громы которых доносились сюда к нам по радио, лето и начало осени, когда уверенность в близкой победе все ретивее будоражила душу, я, как вам известно, провел вдалеке от источников информации. Редко-редко удавалось заполучить какую-нибудь газетенку десятидневной давности, где подтверждались успешные действия нашей армии. Так что все наши прогнозы о дальнейшем строили мы задним числом. И радовались давно достигнутому. А ведь вопрос: как там сейчас? – не шел из головы.

В Куртамыше радиоточки работали исправно. Фронт как бы приблизился. Как же ликовали мы с Вилькой, когда вышли наши на Днипро, когда форсировали его, а уж особенно радовались подарку к ноябрьским праздникам – Ватутин взял Киев! Отец Вилена, авиационный генерал, шишка в наших краях невиданная – даже райвоенком был стареньким майором – выбрал время и прикатил в Куртамыш за женой и сыном. Остался я без Вильки. Увезли в Москву Колю Бесфамильного, уехал туляк Вовка Никонов, московский армянин Мирзоян – все мои ближайшие друзья и сподвижники. Совсем одиноко стало. Даже Мила Подгорная, в которую был я «официально» влюблен, уехала в Свердловск к тетке. Я той Миле первые любовные вирши писал, типа: «...Я не Руслан, но ты, Людмила, прими послание мое...» Любовь была выдуманная, для отвода глаз, чтобы не проведали, что нравится мне Светка... Это, между прочим, одна из загадок моей юности. Просто какой-то комплекс: стоило какой-нибудь дивчине задеть мое сердце, как тут же бурно и напоказ начинал ухлестывать за ее подружкой, как бы не открылся секрет. Вот ведь обалдуй. Так, пожалуй, продолжалось лет до двадцати. Нравилась одна, пользовалась вниманием – другая. Конспирация влюбленности. А может, всё из-за того, что несерьезно было и то и другое?

Отъезд Вильки меня больше всего расстроил. Мы ведь друг другу «сердечные тайны поверяли», и было мне с кем поговорить на украинской мове. Кое-какое время мы переписывались, даже в сорок четвертом, когда я уже был в Москве. Вилен – старше меня на год-полтора, ушел в авиационное училище, удалось ему полетать в военном небе. А в сорок пятом мы друг друга из виду потеряли. Жаль. Думаю: жив ли еще куртамышский мой корешок? Самая у меня добрая память о нем и тех наших годах за Уралом.

А учиться все больше и больше становилось невмоготу. И из учителей кое-кто уехал, и ребята убывали один за другим. В дневнике моем школьном то пятерки (по старой памяти), то двойки, особенно по тригонометрии, которая никак в голову не лезла: синусы, косинусы... В Москве, говорят, уже раздельные школы – мужские и женские, тоже одно из великих преобразований выживающего из ума нашего правительства. Армия надела погоны. Уже не «товарищ командир» – «товарищ офицер». Даже в нашей глубинке появились золотопогонники со звездочками вместо привычных петлиц, кубарей и шпал. Военрук наш, раненный капитан, прибывший на долечивание, щеголяет с четырьмя звездочками, позвякивает орденами и медалями. Герой. Училка биологии, местная весьма недалекая особа, млеет перед ним на виду у всей школы. Прозвище ей – Амеба.

Но военрук гоняет нас всерьез: винтовка, автомат, гранаты и РГД, и «лимонка» – запал, кольцо выдернуть, бросок... Наука сия не пропала даром, даже как-то жизнь мне спасла. Строем ходили, окапывались за околицей, пока земля совсем не заклёкла, марш-броски совершали. В противогазах и со всей положенной боевой выкладкой... «Тяжело в ученье – легко в бою!» – покрикивал на нас лихой капитан. Думаю, что кое-кому из моих куртамышских одноклассников эта наука впрямую пригодилась. Уже в сорок четвертом стали подбирать солдатиков двадцать седьмого года рождения. Многие к осени и зиме уже и на фронт подались с маршевыми ротами и учебными командами. А меня дата моего рождения вновь подвела. Короче говоря, было не до учебы. Кончалась стабильная жизнь эвакуированного, какой-то уже устоявшийся, как-то налаженный быт. Впереди – неизвестность, которая не могла же оказаться просто возвращением к привычной довоенной жизни...

В конце года получила наконец мама долгожданный вызов. Сборы недолгие – сидорок мой, еще довоенный портфель с «архивом», здоровый фанерный чемодан, обмотанный веревкой, взамен променянных в лихое время на картошку двух заграничных фибровых – довоенного подарка тети Клары. Пара мягких узлов с нашими нехитрыми шмотками. И мы готовы. До Юргамыша снова добирались в санях. Но теперь уже на лошадях. С какой-то реэвакуировавшейся семьей на пару подрядили. Переполненное зданьице вокзала. Наконец удалось затолкаться в вагон. До Свердловска. Там пересадка на московский, дорога запомнилась слабо, все как в тумане, – несколько суток ожидания в Свердловске, пшенный супец из жестяных мисок в пункте питания, мытье и прожарка одежды в санпропускнике, кусочек голубоватого глиняного со щелоком мыла... Кто-то один всегда должен находиться при вещах, никаких камер хранения. Благо, что скооперировались мы с нашими куртамышскими спутниками – их трое. Значит, остальные могут на часок-другой отойти. Спали под вокзальными лавками. Удалось пристроить маму сверху, на лавке, а уж я у нее под ногами. Мешки под голову, с одного бока туго набитый портфель, другая рука обнимает чемодан – в нем основное наше богатство – остатки муки, сушеная картошка, пшено, бутыль с маслом... Сплю и вдруг чую, как отъезжает в сторону чемодан, тихонечко так отъезжает – открываю глаза: на меня в подлавочном сумраке пристально смотрит какая-то рожа и тянет чемодан к себе. Лягаю ногой лежащее неподалеку тело, движение прекращается, рожа отворачивается, тело уползает в месиво других тел, набитых под лавками. Перехватываю веревку, подтягиваю к себе фанерный ящик, поглубже засовываю ладонь под веревку и сплю дальше.

Свердловска совсем не помню, хотя кантовались мы там с неделю и вроде выходил я в город. Запомнилась только встреча в каком-то зальчике с Новиковым-Прибоем, автором знаменитой «Цусимы». Каким ветром меня туда занесло, не знаю. Седенький старичок в морском кителе что-то нам рассказывал, что-то читал... Помню только факт встречи – так сказать, культурная программа для ожидающих поезда. И вот мы снова в вагоне, торчу у окна, жду Волги, когда ехали на Урал, пересекли ее ночью, проспал. А как не увидеть Главную реку России? Грохочем по мосту. Берега засыпаны снегом, засыпана и сама река. Никакого впечатления могучести и беспредельности. Сливается пространство реки и берегов, ничем не отличается от тех просторов, что уже миновали мы в тысячекилометровом пути от Урала до Волги. Перед Раменским, станцией возле Москвы, загоняют наш состав в тупик. Начинается «шмон» – проверка, кто что везет, не протырился ли без паспорта, билета и вызова, мешочников и зайцев высаживают. Правда, особых трагедий не возникает. К Раменскому ходят из Москвы электрички, туда попасть значительно проще, чем в наш пассажирский состав. И проверки там слабее. Знающие люди, спокойненько подхватив свои шмотки, высаживались из переполненных наших вагонов и цепочкой тянулись к недалеким платформам электрички. У нас с мамой было все в порядке, и после двух-трехчасового отстоя на запасных путях двинулись мы в столицу. Домой!