Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Однако, в полном смысле этого слова: «вернемся к нашим баранам». Такой грабеж колхозных кладовых мы за грех не считали. Иной раз, переходя за день с маршрута на маршрут, успевали «отовариться» в двух-трех хозяйствах. Кто нас будет контролировать: пять дней или ни одного проработали мы на их территории? Степь широкая... Теперь читателю должно быть понятно, каким образом при тяжкой ежедневной работе поправился я за лето на целый пуд. Уж что-что, а голодать не приходилось, даже кое-какие заначки делали. И еще один канал пополненияприпасов у нас был: у Саши – небольшая рыбачья сеточка, метров на двадцать, и бердан шестнадцатого калибра. А в озерах карасей видимо-невидимо, и утки непуганые, за два военных лета отвыкшие от охотничьих набегов и звуков выстрелов. Шарахнет Саша по дичи на одном озерце, а они на крыло и в соседнюю лужу, метров за сто. Идешь за камышами, внимания на тебя не обращают, словно домашние. Так что и утятинкой баловались, не скажу часто, но раз-два в неделю перепадало. А уж об ухе, крутой, янтарной, не хуже демьяновой, и говорить нечего. Рыбу даже впрок сушили. Поставим с вечера сеточку, на рассвете вместо умывания побродим, пошумим в камышах, погоняем карасей с четверть часика, и еле-еле сеть на берег волочим: кто помельче – гуляй, братва, дальше, а лапотков ведра три наберем, как правило. Тут же всей бригадой пластаем, потрошим – и в маршрут. Повариха присолит, нанижет на бечеву, на задранных оглоблях повесит – к вечеру уже сухая, солнышко-то дай бог! Это я к тому рассказываю, что когда в сентябре вернулась наша бригада в Куртамыш, мне сверх положенного пайка выделили мешок сушеных карасей, пуда три пшеничной муки, полмешка пшена, бутыль масла. По тем временам – немалое богатство.

Раз уж заговорил о рыбалке и охоте, разрешу себе еще один эпизод припомнить. Как вы знаете, дядя мой Афанасий был записной охотник. И отца подбивал. Так что была в нашем доме берданка и патронташ со снаряженными гильзами. До войны, в Крюково, отец пару раз ходил зоревать ближе к осени за Ленинградское шоссе, там среди леса, километрах в пяти от нашего поселка, были два ставка небольших, как-то даже селезня принес. Я с ним однажды увязался, так что дорогу знал. Всю войну бердан в чехле, с отсоединенным стволом и хорошо смазанным затвором, пролежал в большом, отцовской работы сундуке – московские соседи-друзья, когда в нашу комнату вселили погорельцев, а мы с мамой были в эвакуации, стащили часть наших вещей в угол слепого коридора, среди них и сундук этот, и там они пылились года два, до нашего возвращения в Москву. Так или иначе, но весной сорок шестого переехал этот сундук на крюковскую дачу, был мной вскрыт, и оттуда извлек я берданку и патронташ. Шестнадцать штук снаряженных картонных гильз в его гнездах – подарок судьбы.

И вот в одно из прекрасных утр, на самом рассвете, с вечера снарядившись, привязав на пояс вместо ягдташа авоську, куда сунул бутерброд и бутылку молока, отправился я на охоту. Стрелял довольно неплохо: военные занятия и в школе, и по своей охоте в тирах приучили к оружию. Добрался, перейдя шоссе, до первого пруда, глядь – на его зеркале, по-за камышами пара уток – метрах в двадцати. Приложился, бабахнул. Селезень вверх лапками, а утка серенькая забила крыльями и в камыш. Странно. Не взлетела, а пошлепала по-над самой водой. Ну да что там рассуждать, скинул я одежку и вытащил добычу. Гордо уложив в авоську, отправился к другому ставку, в километре от первого. Там никого. Посидел, покараулил. Пустой номер. Зашагал домой. Солнышко уже высоко. Иду мимо первого пруда, но если утром вышел на его левый берег, сейчас огибаю его по правому. И вдруг передо мной ограда из слег, а за деревьями крыша... Так это же я домашнюю выцелил! Господи! Согнувшись в три погибели, метнулся назад, обошел пруд, километра два крюку дал и скорее-скорее домой, да не по шоссе, ведущему к станции, а леском, по-за кустами. А ну как хватились хозяева своего селезня? Выстрел слышали? Беда! Года три потом в те места не совался. А охотничьи мои приключения кончились на следующее лето. Пошли с дружками в лес, прихватили берданку, один по сойке пальнул, не попал, другой сороку или кукушку пытался сшибить... А я и вовсе маленькую пичугу усмотрел на полянке, прыгает с ветки на ветку, посвистывает. Приложился, выстрелил, только перышки полетели да листочки посыпались. Кучно ударила мелкая дробь, в пух и прах разнесло мою добычу. И тут ошарашило меня: зачем? За что? Был-жил тепленький комочек, радовался, мошек ловил, деток кормил, а ты, идиот, лишил мир такого чуда. Ни за что, ни про что. Хотите верьте, хотите нет, но с той поры ни разу по живому, теплокровному не выстрелил. Берданку сменял на что-то одному из крюковских приятелей... До сих пор есть у меня духовое ружье, приобретенное уже в шестидесятых, но и из него – лишь по консервным банкам или мишеням бумажным, на фанерку прикрепленным. Что же касается рыбы, то тут особь статья. Об ней – позже.

Заканчивая главку о казахстанской степи, не могу не упомянуть еще одного примечательного факта, сыгравшего в моей жизни некоторую роль. Уезжая из Куртамыша в «дальние странствия», прихватил я две книги, по неизбывной привычке утыкаться в печатное слово в любое время дня и ночи, как только выберется свободная минутка. Библиотека моя состояла из «Краткого курса» и большого однотомника Маяковского, изданного перед самой войной и сопровождавшего меня в эвакуацию и обратно. Этот том до сих пор в нашей библиотеке, насчитывающей сегодня тысячи четыре томов, если не больше. По нему и младшая дочь приобщилась в свое время к «лучшему, талантливейшему поэту нашей эпохи», хотя есть у нас и полное собрание... И Белла, жена, любит и прекрасно знает стихи Вл. Вл-ча. Но к делу. Том Маяковского был у меня, так сказать, стационарным чтением, не потаскаешь его за пазухой. Дожидался меня в палатке, в моем сидоре, а «Краткий курс», заткнутый за пояс, шагал от репера к реперу, от вышки к вышке. Стоило устроить Саше перекур, как открывал я его и принимался штудировать. За лето раз пять от корки до корки прочел, а отдельные главы и того больше. Кто знал, что пригодится мне это чуть ли не дословное знание на всю предбудущую жизнь. На сем «историческом» багаже сдавались все курсы и в театральном, и в университете, на факультете журналистики, хотя кончал я его уже в те годы, когда официальный авторитет «Краткого курса» был в достаточной степени подмочен. Но экзаменаторы-то оставались «старорежимные», и мысли, изложенные в том гнилом источнике, принимали на ура. Этот же курс годами ранее давал мне возможность без особых усилий вести комсомольские политкружки в Рязани, проводить политбеседы в армии, блистать в Университете марксизма-ленинизма и на еженедельных политвечернях уже в редакции. Представляете себе, шпарит слушатель едва не наизусть, даты и имена от зубов отскакивают, а кроме того, вроде бы «Капитал» штудировал, первоисточники почитывал, а я действительно рылся в четвертом издании Ленина, еще в отрочестве понюхал Плеханова, да и брошюрками по философии марксизма не брезговал. «Чем хвалится, безумец!» Нет, нет, и Ницше читывал, и Хейдеггера, чего только не было в моей жизни. А уж периодизация, съезды, «Три источника и три составные части», и пр. и др.