Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

А ведь летом сорок третьего читал без всякой задней мысли, исключительно по въевшейся в кости привычке втыкаться в печатное слово. И Маяковский с той поры вошел в меня – стоило назвать любую строчку, как тут же возникала в памяти последующая.

Мешало ли мне это в дальнейшем? Если говорить о бытовой пользе – сдаче многочисленных экзаменов – отнюдь! А вот что касается собственного мышления, собственных понятий и выводов – ох как навредила вбитая в память догматическая привычка мыслить готовыми формулировками, зачастую ложными категориями, неприемлемыми для моего сегодняшнего сознания. Как приходится преодолевать это, выдавливать из себя догматика-полузнайку, человека, некритически воспринимающего кое-какие постулаты, вдалбливаемые ему в голову сверху и сегодняшними «марксистами».

Короче говоря, возвратился я той осенью в Куртамыш обогащенный и физически, и идейно, и материально. Жизнь налаживалась. Накопали мы мешка три картошки с наших соток, сколько-то моркови, капусты, свеклы, лука – позаботилось начальство отряда: посадили не только бульбу, но и несколько гряд овощей на наших двух сотках. Можно было безбоязненно входить в зиму. Быстренько собрал урожай, не слишком богатый: мама не шибко следила, не полола, всего один раз окучивала. Все заросло. Но где ей было взять сил? В сорок третьем ей уже перевалило за пятьдесят пять, да и никакого «сельского» опыта не было – горожанка, интеллигентка.

В школе уже шли уроки. Сразу навалились комсомольские дела, но уже без той ярости, без того горения, что полыхало в наших сердцах год назад. Дела на фронте шли отлично. Засветила возможность возвращения к родным пенатам. Районный Дом Культуры, памятуя мои прошлогодние успехи на сцене, зачислил меня в штат, дали какую-то зарплату, рабочую карточку. Теперь мне больше не приходилось бегать после уроков в промкомбинатскую столовку и делить с мамой ее скудный обед и горбушку. В те дни, что я вернулся, застал ее в больнице – возвратный тиф. Первый раз переболела она тифом еще в гражданскую, но и на сей раз было опасно. Случись это весной, не уверен, выжила ли бы... Но тогда особенно не задумывался со свойственным молодости эгоизмом. Правда, ежедневно заглядывал в больницу, носил уху, картофельные самодельные блины – драчены, пару ложек винегрета. Было чем поддержать больную. И она действительно довольно быстро оправилась, встала, а вскоре и вышла на работу. Жизнь налаживалась. Прибежишь домой с уроков, наскоро нашинкуешь добрую макитру овощей – взвод солдат накормить можно, плеснешь постного масла, отрежешь добрый кус хлеба, налопаешься и – в Дом культуры, до позднего вечера. Учебу, конечно, запустил, никаких домашних заданий, не тем голова занята. Да и в классе уже кое-кого недосчитался: уехала в Москву Светка с матерью Софьей Ивановной, в прошлом году работавшей директором интерната, а потом зав. РОНО. Елена Петровна была назначена на ее место, и мы потеряли любимого учителя. Леша Коренев тоже уехал в Москву – его отец работал главным инженером куртамышского промкомбината, и мать жила с ними все годы эвакуации. Отозвали. В общем, настроение у многих чемоданное. Мама написала в Мострамвайтрест – не пришлют ли вызов: без вызова в Москву не пускали. Отец все эти годы безвыездно работал в своем поселке под Люберцами, в Москве не бывал. Писал редко, так же редко присылал немного денег. Работал он уже не в школе взрослых, а на большом военном заводе, выстроенном еще до войны. Как человека опытного и старого члена партии назначили его начальником охраны и выбрали партсекретарём. Работало там тысяч десять разного народу. Забот хватало. Запомнилась, к примеру, отцова одиссея: поездка в Среднюю Азию. Подсобниками на заводе работали мобилизованные узбеки-декхане, ни к климату, ни к пище нашей, ни вообще ко всему строю здешней жизни не привычные. Голодали, холодали, болели. Бывали смерти. Несколько сот человек – не фунт изюму. Еще осенью сорок второго отец ездил в Узбекистан, связался с семьями мобилизованных, собрал теплые вещи, какие-то посылки, сумел доставить все это на завод. К моменту нашего возвращения тоже только что вернулся из дальних странствий после двухмесячного мотания по градам и весям Средней Азии. Добился демобилизации нескольких доходяг, отвез их домой, а оттуда пригнал два товарных вагона с посылками и вещами. Узбеки на него молились, сам тому свидетель. А легко ли шестидесятилетнему человеку недоедать, недосыпать, неделями не раздеваясь валяться на нарах теплушки, выбивать вагоны, встречаться с зареванными женами и детишками несчастных узбеков... Языка не знает, по дороге «зеленая улица» воинским эшелонам и фронтовым грузам. А тут два вагона и горстка сопровождающих узбеков с завода во главе с отцом... Сколько приходилось сражаться со всяким железнодорожным и воинским начальством, чтобы выбить эти вагоны, чтобы цепляли их к эшелонам, идущим в Россию. Вез оттуда отец, по его рассказам, мешка три урюка, сабзы, лука, перца и прочих даров узбекской щедрой земли. Довез едва пару мешочков небольших – то одному сунешь, то другому, хотя и документы в порядке и партбилет с большим стажем, и поддержка местных органов власти. Так что дел у отца хватало. И к себе нас он тоже вызвать не мог: вызывали только на работу. Да и были, как я потом понял, у моего Павла Архиповича некоторые обстоятельства, которые не очень-то толкали его на встречу с мамой. Уже в конце тридцатых они почти совсем расстались, только дача связывала, да я – «самый старший и самый младший», как шутил отец: старший сын и младший ребенок... Впрочем, в своем месте вы все поймете.

Вернемся пока в Куртамыш. Осенью сорок третьего даже меня, человека тогда правоверного и неискушенного, поразил акт административного восторга наших верхов: образование Курганской области. Идет жестокая война, людей не хватает, а тут вдруг возникает новая территориальная единица, со своим обкомом, облисполкомом и прочая, и прочая. Смех. Меня в числе других комсомольских активистов района делегировали на конференцию обкома ВЛКСМ. Честь, конечно... Пожалуй, уже в конце октября выехали мы в областную столицу. Городишко заштатный, в основном одноэтажный. Помню его плохо – два дня сидели и голосовали, не очень зная за кого, скучные, по бумажкам зачитываемые речи слушали, так что тоже ничего особенного не запало в душу. А вот что навсегда сохранится в ней, связанное с Курганом – пленные немцы. Тут я их впервые увидел в натуре, а не с экрана кинохроники. На третий день нам уезжать, в Юргамыше уже ждет грузовик и билеты нам раздали. Под конец наградили делегатов сухим пайком на дорогу: консервы, сахар, полкило давно не виданной колбасы и по целому пшеничному караваю. Большая пышная булка, сверху донельзя аппетитная корочка-шапка. Каравай еще теплый, прижимаю его к груди – через куртку греет. Вышел я из магазина, где выдавали нам эти блага, на улицу. По мостовой плетется колонна людей, странных каких-то, растянулись, нога за ногу заплетается, шинелки на них коричневатые, кое у кого веревками подпоясанные, на головах пилотки, какими-то тряпками сверху повязанные. В сторонке, возле тротуара, наши солдатики с винтовками наперевес – редкой цепочкой, всего-то человек пять на эту нестройную толпу. Немцы? Военнопленные фашисты? Меня как обожгло. В Куртамыше их не было. Остановился, глазею на них, автоматически отломал кусок корочки, жую-похрустываю, вкуса не чуя. Враги. А у меня почему-то никаких особенных эмоций в смысле «священной ненависти». Бредут себе и бредут. Худые, небритые, опустили головы. И никакой злой радости, мол, что, гады, получили, чего хотели?! Так и надо! Поотстав от основной группы, прихрамывает тощий белесый мальчишка, тоже в униформе. И глаз с меня не сводит. Встретились наши взгляды. Проглотил я разжеванный кусок, и вижу, у него на худой цыплячьей шее синхронно прыгнул острый кадык. Одновременно со мной глотнул... И такое вдруг в душе – и жалость, и омерзение и... сочувствие, и не знаю, что еще. Соступил я с тротуара, сунул немчику в руки свой каравай и чуть не бегом в сторону. Они же враги, убийцы, они же землю мою топчут, они же... А ты? Комсомолец. Сколько проклятий на их головы призывал, какие кровожадные мечты вынашивал: и стрелял, и танки их жег, и поезда под откос пускал... Как же ты, Егор?! А вот так. Кусаю губы, еле слезы сдерживаю. Всегда был сентиментален. Вот так, и всё. И стыдно, и горько, и хлеба ни кусочка не осталось, а дома только через сутки буду. Но где-то внутри ликующая гордая дрожь: знай наших! Мы такие! Мы – Рот фронт. Мы – люди. Правильно? Правильно! Все правильно. Только бы кто из своих не углядел: не объяснишь ведь – врага пожалел, фашиста. Слава богу, свидетелей не было, а местные особого внимания не обратили, вероятно – не впервой такое случалось. Никому я о том пареньке не рассказывал, но сам почему-то вспоминал, верил, что выживет этот немчик, вернется в свою Германию и тоже не забудет. Может, так и вышло? Кто знает. Мы – люди!