Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Правда, на такое особенного внимания не обращали. У воды, да не замочиться! А вот уж тех, кто до положения риз допивался или с собой вынести норовил, тех прижимали покрепче. За хищение полагался суд. Время военное: лишат брони – и на фронт, а то и в лагерь загремишь. Основной-то контингент квалифицированных работяг, как вы понимаете, из бывших беспризорников, правонарушителей, кое-кому из них – море по колено... Короче, ругали, пугали, а до властей доводили дело редко – надо же было кому-то работать, декханам-узбекам катализов не поручишь... Да и наладчиками, станочниками их не поставишь. А план ежедневно дай! Фронтовая продукция: РГД (гранаты), мины, РДТ (дымовые шашки), – корпуса делали не мы, мы – только начинку, взрыватели, наполнитель. Так что закрывала администрация глаза на «художества» подчиненных, если они не выходили за рамки. Поорет, изругает и... «чтобы завтра как стеклышко! Понял? Последний раз»...

Попался как-то на жареном и наш дядя Алексей: клепал он из жести фигурные фляжечки вроде карманного блокнотика, облудит, заглубленная пробочка на резиновой прокладке, бока картонными корочками от настоящего блокнота оклеены – картинка, не отличишь! А двести граммов спирта запросто помещались. Через проходную смело иди: нельзя, что ли, рабочему человеку с собой блокнот носить? А на рынке пол-литра водки – четыреста рублей! Две буханки хлеба.

Сам-то он не выносил, на работе принимал. И не чрезмерно. За эти поделки заказчики ему спиртиком и платили. Не подумайте, что клепал он эти воровские фляжечки беспрерывно. Так, между делом – одну-две в неделю. И поставлял их не любому-каждому, а людям солидным, проверенным, еще довоенным приятелям, не только корешкам-работягам, но кое-кому из поммастеров и техников. И вот попался. Однако под суд не отдали. Не исчез из цеха: умелец - золотые руки. Клял его Петровский прямо при мне, в конторке, на чем свет стоит, сам директор завода на ковер вызывал, кулаками, рассказывают, по столу стучал... Очень мы в цеху за дядю Алексея переживали. Боялись – загремит. А он наутро снова у своего верстачка молоточком постукивает... Был тот спирт не только вожделенным продуктом для хищений. Использовало его начальство и в качестве награды и поощрения за доблестный труд, за отличную работу. Правда, неофициально, без записи в трудовую книжку и не афишируя. Сообщалось на проходную: такого-то сегодня выпустить без досмотра. И пропускали. Что уж он там несет – дело начальства. Человек три ночи подряд вкалывал, на двести процентов норму перекрыл, вот ему и премия – пол-литра спирта.

Я, кажется, уже писал о той премии – ордер на нижнее белье, – которая записана была в моей первой трудовой книжке, в силу чего я ее не предъявил, когда начал работать в театре. Но за четыре месяца работы на заводе No1 НКХП – а так мы официально именовались – получил я и вторую, куда более престижную и ценную: действительно трое суток с завода не уходил – срочно нужно было упаковывать и отправлять на фронт большую партию РГД. Горел план, вернее, обязательства. Нас, комсомольцев-активистов, бросили на прорыв. Таскали в цех доппаек – бутерброды, молоко, чай, иногда удавалось часок-два покемарить тут же возле груды ящиков, и снова за молоток. Справились. Главный инженер лично явился в кабинет начальника цеха, вызывал по одному, вручал литровую алюминиевую солдатскую флягу, жал руку, предупреждая: не трепись. Премия. И о каждом персонально сообщал на проходную: выпустить такого-то в неурочное время – последние ящики отправили мы в Первый цех к полудню. На ногах уже еле стояли... «Человек две ночи не спал».

Взял я ту флягу, сунул за пазуху и потопал домой. Отец знал, что я временно мобилизован, не волновался. Жили мы в двухкомнатной квартирке барака каркасно-засыпного типа, столь модного в довоенные годы временного жилья миллионов работников на всех стройках Союза. Кое-где и до се еще стоят эти полусгнившие дома, и живет в них чуть ли не третье-четвертое поколение «строителей светлого будущего». Правда, ныне уже редко увидишь. В первую очередь ломают... А ведь вся крестьянская Россия перебралась в тридцатые-сороковые годы из своих избенок в эти бараки. Та, конечно, кого минула чаша трехэтажных нар в одноэтажных бараках Гулага или снежные могилы Северной Сибири...

Эта отцовская квартирка была мне отлично знакома еще до войны, отец въехал в нее, когда работал учителем в здешней школе для взрослых. Одна комната считалась у нас вроде бы гостиной-столовой, тут на диване я спал. Во второй стояли две кровати – отца и его секретарши Сони, бывшей ученицы и фактической жены. Была та Соня лет на тридцать пять моложе отца, малость косенькая, но фигуристая и разбитная. Не вредная. Я ее еще до войны знал, но не подозревал тогда ничего, она в другом месте жила, с родителями в одной из келий Николо-Угрешского монастыря – той основе, на базе которой и была организована трудкоммуна: Вторая Люберецкая имени Дзержинского.

Когда приехал я сюда – бездомный, из эвакуации, приняла она меня тепло. Заботилась, кормила, обстирывала. Не было у меня к ней ни ревности, ни обиды. Тетя Настя, что жила с отцом, – одна из его старших сестер – умерла еще в сорок первом, и я папу ни в чем не обвинял. Впрочем, не особенно обо всем этом задумывался. Соня обычно приходила вместе с отцом, редко раньше. Но как-то пару раз пыталась со мной заигрывать, чего я тоже по своему телячьему разумению не понимал. И только прочтя «Фому Гордеева», ужаснулся... Но к делу!

Пришел я домой, по дороге выкупив в магазине свою пайку хлеба – семьсот рабочих грамм. Похлебал в кухоньке холодного супца, картошки жареной со сковороды похватал и задумался: стоит на столе фляжка. Два с половиной литра водки. Именно так полагалось разводить. Две тысячи рублей. Смогу купить маме туфли – у нее совсем обувка развалилась. Март идет. Как удачно – к женскому дню... Это тебе не ордер на «нижнее белье» – пять метров вискозного шелка, из которого Соня пошила мне пару рубах и кофточки себе и маме. Рубашки эти я и после войны еще дотаскивал – в синюю клеточку... Смотрю, значит, на фляжку, и вдруг ударяет мне в голову шальная мысль: а как это люди пьяные бывают? Что чувствуют? Почему разум теряют? До того ни разу в жизни такого еще не испытывал: ну если рюмочку-другую. Пару глотков какой-то сладости в винных подвалах у дяди Тимофея, потом еще отхлебнул как-то в Херсоне из бутыли, которая стояла под столом в комнате тети Ани, когда мы с отцом приехали летом в Херсон и она угощала нас обедом. Сполз я под стол, они заговорились, я и отхлебнул... И заснул там же... Памятный самогон в Середняках на нашем мальчишнике с печеным гусем, две-три рюмки в молодежной компании, уже в Куртамыше. Тут, в поселке, отец тоже раза два плескал мне разведенного спирта на донышко стакана. Вот и весь мой алкогольный опыт. Семнадцатый год парню, бреется уже... А ну-ка, испытай! Нацедил полстакана, долил водой, с отвращением высосал, присолил корку, заел... Сижу, жду, когда развезет. Ничего. Никакого результата. Прошелся по половице. Голова ясная, не шатает. И никаких особых ощущений. Мыслю нормально, давай еще! И еще стакан развел, вылил в миску, хлеба накрошил, посолил – слышал от опытных людей, что такая «тюря» крепче всего с ног валит. Слопал все, ровно лекарство принял. Снова – ничего. Взял книгу, как сейчас помню: первый вариант «Вассы Железновой» Горького, в желтенькой такой обложечке. Улегся на диван, дочитал... Разбудил меня грохот выламываемой входной двери. Выскочил в переднюю: отец с Соней. «Ты что? Спишь? Маскировку-то не опустил!» За окнами темно, лампа вовсю светит, давно пора шторы закрыть. Парторг завода демаскирует поселок! Уже десятый час. Подушка почему-то на полу, на диване отцова шинелка – укрывался. Сапоги стащил, когда не знаю. В брезентовых солдатских я тогда щеголял, ваксой черной их мазал «под хромовые»... А с маскировкой дело такое, мы света не выключали, его утром выключали во всем поселке, поднимешь шторы, и все. А к вечеру вновь включали – опустишь. Я не опустил.