Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

В предыдущих главках этой своей исповеди в основном рассказывал я о какихто внешних, бытовых событиях прошлого, куда, правда, мощно вторгались реалии сегодняшнего времени, но мало говорил о том, что порой было скрыто от посторонних глаз, что являлось важным лично для меня и, как мне казалось, никого больше не должно было интересовать. И потом, многие факты подавал я с точки зрения восторженного мальчишки. Туда же попали кое-как и торопливо пересказанные сюжеты некоторых моих рассказиков из «сгоревшего архива».

Боюсь, что вся эта куча-мала, весь этот винегрет – не слишком интересен возможному читателю, поэтому в дальнейшем попытаюсь подвергать свои записки большему осмыслению – ведь и во времени, о коем повествую, – становлюсь взрослее. Однако стиль менять не собираюсь. Уж потерпите.

О своем письме Сталину я уже писал тут. И об ответе, который получил. Все это случилось как раз весной и в начале лета сорок четвертого. Мыкались мы без жилья, но не это обстоятельство больше всего угнетало. Все большие просторы нашей оскверненной врагом земли очищались от гитлеровской нечисти, все чаще, рядом с победными реляциями, попадали на страницы газет жуткие, снабженные фотографиями репортажи о зверствах, об уничтожении советских людей. Подавляющее большинство моих сограждан ничегошеньки не знало о том, как успешно действовали в этом же направлении сталинские псы, представить себе не могло, что через десятки лет многие зверства фашистов померкнут перед свершениями отечественных палачей. А тогда – вскрытые рвы с трупами изможденных детей и женщин, штабеля не успевших сгореть человеческих тел – потрясали и требовали – отомсти! Лозунг «Убей немца!», брошенный в наши души Константином Симоновым, воспринимался как не подлежащий сомнению императив. Необходимо было самому участвовать в уничтожении этих зверей. Я уже ощущал себя вполне готовым к мести, вполне зрелым, взрослым человеком. И силушки хватало, и стрелял неплохо. Верил – этого достаточно. Многие из тех, кто учился рядом, уже служили в армии, уже выполняли свой «священный долг». А как же я? Неужели не успею? После вежливого отказа из Пятого управления пришла в голову хитрая идея, подсказанная Котом Орловым. Он учился в средней военно-морской школе. К лету ее из Москвы передислоцировали в Ленинград. Курсанты, как любили они называть себя, мало того что носили форму, изучали кораблевождение и прочие морские науки, – принимали в шестнадцать лет присягу и становились таким образом настоящими военнослужащими. Как повествовал Котька, кое за какие провинности проштрафившегося морфлота могли списать из «экипажа» и направить юнгой в действующий флот! Не тут ли моя дорога к мести? Только бы зачислили! Приму присягу, потом извернусь, выкину какой-нибудь фортель – и отчислят! И пойду бить фашистов. Ну что вы хотите – всего семнадцатый годочек парню. Отправил я в Ленинград документы и заявление, отличное свидетельство об окончании неполной средней школы, табель круглого отличника за восьмой класс – и получил вызов. Военкомат оформил мне литер до Ленинграда, выдали на дорогу продукты – езжай! Немало съехалось туда подобных мне гавриков, мечтавших кто о море, кто о возможности в тепле и обеспеченном существовании пережить трудное время. Конкурс. Экзамены выдержал я успешно, Котька уже водил меня в «кубрик» девятого класса, где жил сам. Приняли меня хлопцы за своего... Можно было уже примерять бушлат и бескозырку... Ан нет. Медкомиссия. Сердце, легкие, слух, зубы – все в норме. Окулист, похвалив мое зрение – единица правым и левым – сунул напоследок альбом с россыпью каких-то цветных кружочков на страницах. «Что видите?» «Кружочки, мозаику». «А вот здесь – квадрат? А тут цифра восемь?» Не вижу. Пляшут кружочки в глазах , и все. «Дальтонизм. Не подходите для флота». Крах. Котька меня ругательски ругал: надо было кому-нибудь из наших к глазнику пойти с твоей карточкой! Подумаешь, дальтонизм. Красное видишь? Зеленое? Синее? Вижу. Но теперь поздно. Я-то про свой недостаток все шестнадцать лет и не знал. Всегда все нормально было. «Езжай домой». Снова литер и – на Московский вокзал. Кончилась моя морская карьера. С горя даже к родственникам не зашел, к двоюродным сестрам Рае и Мусе, которые с семьями жили в Ленинграде. И самого города почти не видел: запомнились какие-то островерхие крыши из окна кубрика на шестом этаже, стандартные надписи на стенках: «эта сторона улицы наиболее опасна при артобстрелах» и плакаты – задорная девчонка с лопатой и носилками призывает: «Восстановим родной Ленинград!». Да еще по дороге на вокзал какой-то дом – внутренностями наружу – без передней стены...

Мама, конечно, была очень рада, что я вернулся, хотя перед отъездом не шибко отговаривала. Сорвалось, и я смирился. Снова отправился в экстернат, прогуляв неделю. Снова начались книги, приятели, ночные разгрузки – по сотне за ночь можно было зашибить... Новые соученики, новые увлечения. В классе меня опять выбрали комсоргом. Так уж сложилось. Очень активный юноша был. А потом и в экстернатское бюро. Народ-то у нас все больше взрослый был, кое-кто уже и повоевавший, оккупацию переживший или проработавший два-три года на трудфронте. Опытные, почему не свалить на зеленого мальца? Комсомольская работа в экстернате шла ни шатко, ни валко – собрать взносы, политинформацию толкнуть, ну стенуху выпустить к празднику. И всё.

А тут пришло время влюбляться. Куртамышская моя привязанность – Светка – была малодоступна, жили они на Каляевской в большом угловом доме предвоенной стройки. Там имел квартиры всякий чиновный люд. Училась Светка в десятом, отличница, собиралась в университет. Заглядывал я к ней редко, хотя встречали и она и ее мама Софья Ивановна – радушно. Квартира в коврах, отец ее – директор какого-то издательства... Нет, не выходило мне влюбиться в Светку, хотя и имя нравилось, и сама – тоненькая, длиннокосая. Моя мать знала ее по эвакуации и не без удовольствия слышала, что я у нее бывал. Не выходило – так, чтобы ночей не спать, стихи писать, да и не осмелился бы я показать ей свои несовершенные опусы – слишком с большим литературным вкусом, интеллигентная «тургеневская девушка». И потом, неловко мне было, что в ее доме меня всегда сажали обедать, а я страх как стеснялся есть в гостях.

На том эти визиты и кончились. Кстати, Ирка Мазина тоже вернулась в Москву. Жила где-то в Узбекистане. Найдя ее через бывших одноклассников, еще из Куртамыша отправил ей несколько писем, даже ответы получал, но переписка наша скоро заглохла, а летом сорок четвертого она была уже взрослой, вполне сформировавшейся девицей. Гуляла с демобилизованным по ранению лейтенантом – Юркой Чумаковым, тем самым Чумой, который был до армии главарем всей никольской шпаны. Где уж было мне с ним тягаться. А когда уехали мы на Раушскую набережную, со всеми дружками из старого дома связи почти прекратились. С одним Володькой изредка виделся. Он заканчивал девятый класс, писал стихи и намыливался в Литинститут. Очень звал меня. Помните, поминал я старого приятеля родителей – Гавриила Валерьяновича Добржинского – слепого писателя. Съездил как-то к нему с отцом, показал я ему свои «опыты», вернее, почитал кое-что из куртамышских и уже московских стихов. Не знаю почему, уж не из расположения ли к папе и маме, он их одобрил, велел заходить, сказал, что поможет дать им ход. Но я всегда был убежден, что никакой не поэт, и больше к нему не показался... Так что и в Литинститут с Володькой не собирался идти. Мне – театр! Что касается Ирки, то где-то уже после Победы слышал, что родила она маленького Чумачонка, и совсем потерял ее из виду...