Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Но отсюда ли всегдашняя готовность пусть и по невеликим своим возможностям облегчить кому-то жизнь, поддержать, «подставить плечо», как следует из когдатошнего юношеского моего стиха: «...нынче ни строки не написал, но себя я тем не обесславил – сел в грязи груженый самосвал, я, чтобы помочь, плечо подставил». Не идеализирую себя и хвастать не собираюсь, но всегда и во всем первым моим побуждением было «подставить плечо». Это, как замечал, свойственно многим людям. Эх, кабы всем! Не равнодушие, не безразличие, не «моя хата с краю», тем паче зависть и злоба – а желание помочь, поддержать, понять. И вот ведь парадокс: чем ниже социальный статус, чем ближе человек к другим людям, чем проще он, тем скорее готов прийти на помощь ближнему. И в чем убежден: ежели кто-то на работе бюрократ, формалист, ощущающий свой начальнический пост как нечто дарованное свыше и навсегда, тот и в быту, в повседневной жизни сухарь, грубиян, самовлюбленный хлыщ. Такие вот пироги...

Хочу поведать вам о том, что на протяжении почти двух лет моей юности отравляло мне жизнь, составляло кошмар моего существования. О том, куда по неведению и романтическому отношению к действительности вляпался я, как в коровью лепеху. Необходимо вернуться, пусть и не очень приятно вспоминать о том времени и событиях. Никуда от этой памяти не уйти.

Я уже намекал выше о некоем интересе к своей особе, что привело к пропаже портфеля с моим первым архивом. Правда, сообразил я это позже. В тот момент считал просто недоразумением, не слишком упорно обвиняя Марка в умышленном преступлении. Разгильдяй! Забыл в комнате Дворца пионеров... Найдется. Кому нужны мои разрозненные бумажки? С Марком Эткиндом (здесь и далее ошибка, см. фото 34: на самом деле Эткин – А.Г.) познакомились и сблизились мы в том же экстернате No1, учились в одном классе. Был он бездельником не меньше меня, учиться не хотел, но по настоянию родственников вынужден был посещать учебу. Мать умерла еще до войны, старшая сестра жила своей семьей, я был с ней знаком, отец – какой-то крупный инженер, чего-то начальник. Жил этот старший Эткинд, как я теперь понимаю, со своей секретаршей, женщиной не молодой уже, но царственно красивой. А ее отдельная однокомнатная квартирка в районе Красных Ворот была отдана в безраздельное пользование Марку. Секретарша опекала сына своего шефа, доставляла пищу, убирала и вообще «организовывала быт» семнадцатилетнего шалопая. Отца его мы, дружки Марка, видели мельком всего раза два. Сестра наведывалась чаще. Сегодня, по терминологии молодежной, именовалось бы марково жилище – «флэтом», не воровским же словом «хаза» – ничего уголовно-наказуемого здесь не происходило. Мы частенько собирались у Красных Ворот, читали философов-идеалистов, реферировали, спорили. Порядочная сборная солянка получалась: Ницше и Хейдеггер, Соловьев и Гегель, Бердяев и Макс Нордау... Подобных книг в библиотеке Марка было полно, именно таких, которых ни в одной официальной библиотеке достать тогда было невозможно. Запрещенная ли это литература, нет ли, мы не задумывались: читали, с серьезным видом обсуждали всяческие философские категории, казались сами себе чуть ли не кружком Станкевича-Грановского. Ныне называли бы нас «неформальным объединением», а в те годы – запросто могли бы приклеить ярлычок и не столь благообразный, который повлек бы за собой кое-какие далеко ведущие, именно «ведущие», выводы... Зима и весна 1945 года. Утверждать, что в те поры было не до нас, не могу, но того тотального интереса, что возник позже, кажется, еще не было.

Состав общества, наполнявшего квартирку у Красных ворот, был пестрым. Костяк его – сам Марк, его ближайший, еще школьный друг Витька Анамалянц, московский армянин, – и, пожалуй, я – жадный до всего нового. Кроме нас – подружка Марка, уже первокурсница Майка Шадрина, приятельница Виктора – Полина (бывала не часто), начинающий прозаик – все какие-то рассказы писал – Густав Кацман, его двоюродная сестра Ася Краснощекова, некто Федулов, по прозвищу «Федя», еще с десяток ребят и девиц, имен которых за давностью лет не помню... Диапазон интересов, как вы понимаете, был достаточно широк. Витала в воздухе мысль о том, что комсомол такой, как он есть, никого не удовлетворяет, что нужно создать молодежные кружки по интересам, объединяться не формально, хотя коммунистического содержания никто вроде не отвергал. Ронька Абрамов с нами не якшался, оставался только моим другом, так же, как и Володя Соколов. У него уже был свой круг – Додик Ланге, будущий психиатр, начинающий поэт Вл. Котов и прочие. Изредка общался и я с ними. С Марком же и Виктором объединяла не любовь к театру и литературе, хотя Марк был ей не чужд, это он затащил меня в литобъединение московского Дворца Пионеров, – но и определенная социальная активность, и даже, пожалуй, эротически-сексуальные вопросы, ставившиеся здесь на гораздо более интеллектуальном уровне, чем у Кота Орлова. Кстати, Викторова Полинка учила меня целоваться, а потом ввела в нашу компанию некую Фаечку, считалось, что она влюблена в меня, а я в нее. Без особенных результатов встречался я с Фаей года два...

Время шло к Победе. В быту проглядывали уже контуры того, как станет общество жить после войны. Раздельное обучение, от коего бог нас помиловал (в экстернате учились вместе) охватило все школы страны, разделило молодых по половому признаку. Нам сие было не по сердцу. Из идейных соображений. Как-никак, воспитывались на книгах Макаренко, читали «Дневник Кости Рябцева», «Республику ШКИД», повести Кассиля, смотрели спектакли по пьесам Светлова и Бруштейн... Все больше чиновников облачалось в форменные одежды, у каждого ведомства свои. Серебряные погоны, петлицы, вензеля, звездочки... Пожалуй, лишь у гуманитариев – артистов, журналистов, педагогов, писателей – еще не было своей униформы... Мундиры, кокарды... И это через какие-нибудь двадцать пять лет после разгрома всероссийской имперской бюрократии. Очень настораживало. А не столь давнее упразднение Ленинского Третьего Интернационала, отказ от гимна, который накрепко был впечатан в души нашего поколения! Более глубоких изменений еще не замечали, но и то, что лежало на поверхности, не нравилось. В моей комнатушке-камере вся кафельная стена над ванной заклеена портретами, которые добывал я всеми правдами и неправдами, даже тайком выдирал из чужих книг: Димитров и Сэн Катаяма, Торез и Грамши, Андре Мартин и Галлахер, Тито и Гомулка, Анна Паукер и Роза Люксембург, Тельман и Пассионария, Цола Драгойчева и Матиас Ракоши, Готвальд и Мао, Хошимин и Тольятти, Ким Ир Сен и Энвер Ходжа – мои герои, мои святые, вожди великого братства коммунистов планеты. И, конечно, Ленин, Сталин, Киров, Орджоникидзе, Коллонтай, Крупская. В их же рядах – Робеспьер и Марат, Желябов и Вера Засулич, Рылеев, Герцен и многие другие. «Иконостас» этот, как называла его мама, красовался на стене до весны сорок седьмого, когда наконец переехали мы во Владимирский поселок, получив там человеческое жилье. Попытался я было снять со стены свою коллекцию, но не тут-то было – отмачивай не отмачивай – не отставали бумажные портретики, часто вырезанные из газет. Вероятно, клей был очень хороший. Снять не удалось, а оставлять на память кому-то тоже было не с руки: к этому времени кое-кто из представленных здесь персонажей впал уже в немилость, был нашей официальной пропагандой объявлен врагом... Так что пришлось расставаться, сцарапывать острым ножом и потом оттирать стену тряпкой и горячей водой...