Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Игры разворачивались вовсю, фантазия кипела и бурлила. По экстернату ползли всякие слухи, которые мы сами же и распускали. Одной из намеченных жертв стал Густав Кацман. Федя-Федулов пристал к нему на уроках с просьбой отвезти Марку к Красным воротам рулон старых чертежей, мол, очень срочно нужно, а Густав живет неподалеку, у Кировской. Марка в тот день в экстернате не было. Марк и Витька сидели дома, ждали сообщений. Как только Густав взялся исполнить поручение, им по телефону немедленно было сообщено. Я крадучись сопровождал Кацмана до метро «Маяковская», и не успел он спуститься вниз – доложил штабу, дескать, отбыл. Виктор полетел ждать его на пересадке, возле «Площади Революции». А я двинулся следом, бегом бежал, пересел, выскочил возле Красных ворот. Густав не торопился. У метро меня уже встретил Федулов, доложил, что ехал с преследуемым в одном составе, только в другом вагоне, заметил, что Густав сошел на Кировской, а двери уже захлопнулись... И Витька пропал. Операция срывалась. Звоним Марку. Виктор сообщил ему, что Кацман пошел домой – жил он в огромном доме общества «Россия» возле Тургеневской площади у Кировских ворот. Было решено, что я еду к его подъезду и меняю Виктора. Уже совсем стемнело. Витька вылез из-за угла, сообщил, что пока никто не появлялся, Густав дома. Понесет или не понесет? Может, что-то заподозрил? Отправил Анушко-Малянского в штаб. Сам жду. Поднял воротник, нахлобучил шапку на лоб. Детектив. Через несколько минут из подъезда появился парень с бумажным рулоном под мышкой. Он! Пошел по Кировской. Я – с предосторожностями – за ним. Явно что-то не по себе ему, оглядывается, плетется медленно. Вероятно, приметил «хвост», возле дома Корбюзье – стеклянной махины на Кировской, уже вблизи от Красных ворот, вдруг резко повернулся и быстро пошел мне навстречу, я метнулся в улицу Грибоедова, на другую сторону Кировской, завернул в ближайший подъезд. Выглядываю – нету, выскочил на Кировскую – нету... Тогда двинулся снова к его дому. Из автомата звоню Марку. Договорились, что он позвонит Густаву, спросит про чертежи, якобы ему звонил Федулов и сказал, что тот должен принести. Снова звоню – Густава дома нет... Топтался я, топтался, потом зашел в его подъезд, поднялся на этаж, где была их квартира. Жду. Хлопнула внизу дверь. Кто-то шагает по лестнице – я вышел на пролет. Густав? Остановился около своей двери и вдруг бегом вниз! Я за ним – выскочил – нету нигде, и след простыл. Потащился к Марку. Рассказал все как было. Густав не появился, рулона не принес. Во гад!.. Наконец мы разошлись.

Назавтра Кацмана в экстернате не было. Марка тоже. Виктор у нас не учился... А дня через два... Дня через два во время урока меня вызвала из класса секретарша экстернатской канцелярии: «Герасимов, тебя там из райкома какой-то товарищ спрашивает». Заглянул в учительскую – стоит незнакомый дядька. Мне и ни к чему – райком рядом, на Малой Дмитровке, не раз приходилось бывать... Могли бы и позвонить. Ну да какое это имеет значение? Вышли на улицу – до райкома метров двести влево, а он поворачивает вправо, к Ленкому, где трамвайная остановка к центру. Тогда еще и по Малой (улица Чехова), и по Большой Дмитровке (ныне улица Пушкина) ходили трамваи. Поманил за собой. Вскочили на площадку. Вижу, у него из-под воротника пальто, прикрытый белым шарфиком, выглядывает синий кант кителя. Только тут закралось в душу сомнение. Тревога. Куда это меня?

И сегодня не вызывает это название у подавляющего большинства русских, да и не только русских людей добрых эмоций. А ведь кажется, такое невинное и старинное словцо: торговали на сем месте у Китайгородской стены лубяным товаром, потому и «Лубянка». Да вот заняла большой мрачный кирпичный домину ЧК и семьдесят лет, все расширяясь, расползаясь по соседним домам и улочкам, живет «Страхом на крови» Лубянка, облицевавшись гранитными плитами, мрамором, глядя в спину своему шефу Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. И ведь уж сколько лет называется площадь его именем, и метро рядом, и Сретенка – все его имя получили, а народ все «Лубянка» да «Лубянка»... Вон про параллельную Мясницкую давно уже забыли, и метро Кировская, и улица Кировская... А крепость ЧК, ОГПУ, НКВД, МВД – так и осталась Лубянкой...

Для нас, мальчишек предвоенных лет, название это всегда было понятно без комментариев...

Сопровождающий подвел меня к одному из боковых подъездов, предъявил дежурному пропуск, и мы сели в лифт. Вышли в длинный темноватый коридор. Ковровые дорожки и двери, двери. Наконец распахнул он передо мной один из кабинетов. Сказать правду, особого страха я не испытывал, ничего за собой, как говорится, не чувствовал. Твердо знал, семнадцатилетний глупец, что честный комсомолец, советский человек, преданный Родине, партии, Сталину, что никогда ни в чем не покривил душой, что враги моего отечества всегда были моими врагами... Однако... Однако, фрондируя, ворчал что-то о раздельном обучении, недоволен был погонами, жалел об Интернационале. И частенько высказывал эти свои крамольные мысли. Прекрасно понимал, что очутился здесь в связи с недавней нашей «акцией» по слежке за Густавом Кацманом, а может, и по поводу всей нашей «игры». Впрочем, и тут мне не в чем было себя упрекнуть – ну трепал, что офицер СМЕРШа – так ведь не Гестапо же! «Свой», что ни говори! Чего же опасаться?

Сопровождающий с рук на руки сдал меня сидевшему за столом полковнику и, четко развернувшись через левое плечо, удалился.

Беллетризировать нашу «беседу» с хозяином кабинета не стану, длилась она, пожалуй, часа полтора. И кабинет в деталях не запомнился: большая квадратная комната с зашторенным легким желтым шелком окном, вроде бы широким, но почему-то сохранилось впечатление полумрака... Полковник – моложавый, русый, с приятным интеллигентным лицом, умные, даже добрые глаза... Голос ровный, со скрытой порой иронической ноткой. Вопросы ставит четко, хорошо и внимательно слушает. Сейчас я буду рассказывать о том, о чем права рассказывать не имею – в конце беседы дал подписку «о неразглашении». Впрочем, думаю, это пустячная формальность, которую вынуждены были исполнять все посетители подобных кабинетов, если их после беседы не провожали с охраной совсем в другое место, меня же доброжелательно отпустили, выписав предварительно пропуск. И все-таки «нарушаю». Надеюсь, «за давностью» мне это простят. Рискну, более сорока лет минуло. Тем более, что уже осенью того же сорок пятого не утерпел и, когда мы с Витькой провожали Марка в армию, завел с ними разговор на запретную тему. «Давай не будем об этом», – буркнул Анамалянц, глядя в сторону... И после не раз болтал с дружками в веселую минуту, а в начале шестидесятых написал рассказ – из тех, «сгоревших в портфеле».