Георгий Герасимов - Из сгоревшего портфеля (Воспоминания)

Не помню ни имен, ни фамилий людей, «работавших» со мной, ни адресов, куда вынужден был являться по их вызовам, помню только давящее грудь омерзение, что не решался наотрез отказаться от этих встреч... Ну да обо всем этом ниже. И никаких особых «тайн» не было. Просто кем-то очень серьезно была воспринята наша детская шалость, глупые наши розыгрыши. А может, специально нас провоцировали? Кто знает? Случись такое года три спустя, я бы столь легко не отделался. Повезло. В конце сороковых и не за такие «криминалы» отправлялись мои сверстники «в места не столь отдаленные». Как я после узнал, отсидел свое двоюродный брат Марка – Толя Сендык, старше нас на какой-то год, раза два появлявшийся в сорок пятом на наших «философских беседах». Уже в шестидесятые встречал я его в Доме Литераторов. Недавно он умер. Все хотел поговорить с ним, да как-то не собрался. Он стал переводчиком. Попал в Казахстан Роман Сеф – ныне известный детский поэт и переводчик. Лично я его не знал, но имя его в тогдашней нашей компании слышал. Запомнилось своей необычностью. Вроде аббревиатуры: Сеф. Загремел, уже после училища, мой сокурсник Андрюша Крюков – человек умный, парадоксально мысливший, хотя актер слабый. Впоследствии видел я его в каких-то телевизионных передачах... Вроде бы играл в Театре Сатиры. Так что кое-кому из нашего круга не повезло. Пристальное внимание длилось не один год, и результаты бывали вполне драматические. Все эти ребята «не вышли» из лубянских кабинетов, которые посещали не по своей воле, уже года через три-четыре после описываемых событий. Тогда же, в сорок пятом, кто-то еще понимал, что мы просто «шалуны», что наша фронда – чепуха, романтические игры в серьезные дела. И даже наш «философский кружок» – не заговор с целью ниспровержения властей, не «идеологическая диверсия»...

Сидевший передо мною полковник как-то сразу расположил к себе. Как мне тогда казалось, знал он обо мне «всё»: и про отца, и про маму, и о том, где и как мы теперь живем, и о моей активной комсомольской деятельности... И даже о моих стихах – «начинающий поэт», об увлечении театром, кое о каких подружках... Короче говоря, обо всем том, о чем говорил я лишь с самыми близкими приятелями... И вдруг – о ужас! –

– Откуда у вас Вальтер?

Тут уж запахло жареным. Если до сих пор я, как на духу, отвечал на любой его вопрос, откровенно рассказывал обо всем, что бы он ни спросил, то последний вопрос – ошарашил: я ведь и раньше знал, что «незаконное владение огнестрельным оружием» дело не слишком поощряемое. И Алексея, оружие это мне подарившего, мог подвести под монастырь... И все-таки – секундная заминка, и тут же нашелся: «Какой там Вальтер – деревяшка. Самоделка. – (Благодарю тебя, куртамышская столярка!) – Я и кое-кому из ребят такие муляжи сделал», – стараясь никак не выдать свое смятение, доложил я полковнику. Вероятно, про мои изделия он уже знал, и потому ограничился только одним указанием: «Завтра же принесете и покажете». В моей записной книжке появился телефон «Саши Семенова» – его имя-отчество было Семен Александрович. По его же подсказке телефон был записан с прибавлением единицы к четным и двойки к нечетным цифрам. «Завтра же позвоните по этому телефону». Пронесло? Дальнейший разговор шел уже совсем в дружественных тонах. Выслушав мои объяснения об обстоятельствах наших розыгрышей, отечески пожурив, Семен Александрович (я действительно не помню, как его звали, так что имя – условно) доверительно заговорил об особом положении, в котором оказалась наша страна накануне победы. «Отступая, фашисты оставили на нашей территории множество своих замаскированных агентов, которые под видом мирных граждан, переживших оккупацию, должны внедриться в нашу жизнь. Среди них и сотрудничавшие с врагом предатели, и прекрасно подготовленные шпионы. Все они до поры до времени затаились. Но в нужное время эта нечисть может активизироваться: совершать убийства, диверсии, передавать врагу разведданные. Наша задача выявлять их, пресекать. Очень нелегкое дело». Ну как было не посочувствовать заботам такого милого человека? Как не возложить на алтарь отечества свою пылающую патриотическим пламенем душу? Это уже не игры, это уже серьезное, настоящее дело! А подумать о том, что враг уже при последнем издыхании, и никакие шпионы ему уже не помогут, да и ненужны – разума не хватило... По-моему, дальше разъяснять побудительные причины моего порыва – ни к чему. «А не могу ли я как-нибудь участвовать в этом деле?» Полковник чуть заметно улыбнулся. Уже тут у меня мелькнуло: а не затеяно ли все это, чтобы услышать от меня такой вопрос? Не ради ли этого валандался с нами Виктор Большой? О нем, кстати, в нашем разговоре не упоминалось, как и об аресте Маши. Меня не спрашивали, я и не говорил. И никаких имен не называл полковник, ни Густава, ни Марка, ни Витьки Анамалянца. Кто же все-таки стукнул? Кто меня «заложил»? Я был склонен считать, что перепуганный Густав. Это же ему как-то хвастанул я своим настоящим Вальтером. Правда, в руки не дал. И сестренка его двоюродная Ася видела. И удостоверением перед ее глазами помахивал... Она тоже в нашем экстернате училась и какое-то время была объектом моего внимания. Очень уж имя нравилось «АСЯ». После тургеневской повести... Вот и пытался произвести впечатление. Плел невесть что, провожая пару раз с уроков на улицу Фрунзе, где она жила. «Землю нашу красят девушки, как Ася...» – пытался рифмовать... Так кто же? Марк? Нет, не Марк. Он, конечно, тоже побывал тут. Кто, кроме него, о моих поэтических опытах ведал? Кто у меня портфель со стихами выпросил и до сих пор не вернул? И одновременно Марку было известно о пистолете. Он его, настоящий, в руках держал, мы даже собирались ближе к лету смотаться за город, куда-нибудь подальше в лес, пострелять. Однако то, что Семен Александрович быстро поверил моей версии о «деревяшке», внушало уверенность, что парень не проболтался. Он и самоделку мою видел неоднократно, именно у него возникла идея вооружить такими всю нашу опергруппу. У него в комнате я те наганы и браунинги изготовлял. Витька? Витька настоящего не видел. Только слышал о нем. Федулов деревяшкой игрался, а про настоящий не слыхал. Я ему из фанеры что-то похожее на ТТ вырезал, покрасил, отлакировал. Значит, или Витька, или Густав. Скорее всего – Густав.

Обо всем этом размышлял я, торопясь по проезду Серова мимо Политехнического, вниз к Устинскому мосту, к себе, на Раушскую.

Только много лет спустя, анализируя вышеописанные события, понял, что дело не в Густаве. Дело в Викторе Большом. Ну и, конечно, в исполнителе его замысла Витьке Малом. Нас проверяли. А ну как клюнул бы Густав, которому намекнули, что Марк – «не наш человек»? Отнес бы ему чертежи? Но Густав на следующий день притащил рулон в экстернат, сунул его Федулову и сказал, что никак не мог, не с руки было... И после этого стал всячески сторониться нашей банды. К Марку – ни шагу. После уроков сразу смывался домой, хотя до того частенько ехали мы в метро вместе и заваливались в квартиру Эткинда.