Игорь Мартьянов - Слово солдата

Манженко вытирает мятой пилоткой мокрый лоб, осторожно касается ладонью раскаленного ребристого кожуха и добродушно бормочет:

— Нагрелся «максимка». Водички бы ему подлить малость… Поди, вся выкипела.

Только теперь мы смогли оглянуться, разобраться, куда забежали во время боя, и прикинуть, каким путем двигаться дальше. Мы лежали за пулеметом у самой стены одноэтажного дома из красного каленого кирпича. Такая же красная черепичная крыша. Окна наглухо закрыты ставнями. В одном ряду с домом такие же добротные сараи. Под углом к ним примыкает широкий навес с лошадиной сбруей. Двор — как маленькая крепость, обнесен глухой, тоже кирпичной стеной. И только ворота вместе с передней стеной разрушены, повалены на улицу. Через этот кирпичный завал мы и вели огонь по засевшим в стоящем неподалеку доме на перекрестке гитлеровцам. А гражданского населения нигде ни души…

Но самое необычное на подворье — легковая машина. Это, безусловно, был военный автомобиль, выкрашенный в темно-зеленый, защитный цвет, с бесформенными желтыми пятнами камуфляжа. Позади приторочены канистры. Дверцы с нашей стороны раскрыты, и нам видны на сиденьях какие-то коробки, немецкие армейские плащ-палатки и мятая офицерская фуражка с высокой тульей.

— Миша, смотри, дымок, — шепчет Манженко, показывая под машину.

Только теперь мы заметили, что из-под машины из выхлопной трубы тонкими колечками вьется голубоватый дымок. Тихо работал на холостых оборотах мотор.

— Стой! Назад! — еле успеваю крикнуть ребятам. — Заминировано! Взорвется к чертовой матери!

Да, было похоже, что машина оставлена для приманки. Подойди к ней, дерни за дверцы, дотронься до той вон коробки или до плащ-палатки, и грохнет так, что и костей не соберешь. Такое бывало. Приходилось и слышать, и видеть самому.

— Навряд ли заминировано, — возражает рассудительный Манженко. — Тут дело простое. Вишь, выезд со двора завалило. Драпануть не смогли. Приспичило — выскочили из машины и деру. А может, затаились где-то здесь.

Пожалуй, так оно и было. Тут же приходит мысль, что пассажиры этой пятнистой легковушки были не простыми, наверняка, офицерами, и если они где-то здесь, встреча с ними не сулила нам ничего хорошего.

С тревогой осматриваемся вокруг. В доме чуть приоткрыта тяжелая дубовая дверь. Как удобно из этой двери пальнуть нам в спины из любого, самого захудалого оружия, швырнуть гранату. Да и ножа хорошего, пожалуй, хватило бы…

А вдруг там укрылись фашисты? Мы откатили подальше пулемет. Осторожно открываю скрипучую дверь. Вниз, под дом, идут крутые ступени. Длинный сводчатый лаз. В полумраке глубоко внизу виднеется вторая такая же дверь. Мне показалось, что она чуть вздрогнула, бесшумно прикрылась. Невольно отшатнулся в сторону. В одной руке автомат, в другой тяжелая противотанковая граната.

— Гитлеровцы, — шепчет один из братьев Ищенко. — Бросай! Чего рисковать…

Да, очень удобно швырнуть вниз мощную противотанковую гранату. Если там затаились фашисты, не уцелеют. Но что-то удерживало. А вдруг показалось? А может, там никого и нет?

То было, конечно, рискованное решение.

— Приготовьте автоматы на всякий случай, — советую ребятам и начинаю медленно спускаться в холодный полумрак подвала. Одна ступенька, вторая, третья… Замечаю у дверей полуметровый простенок. В случае чего укроюсь за ним. В левой руке автомат, в правой граната с разогнутыми усиками предохранителя.

Ногой сильно и резко толкаю дверь, прячусь за простенок и громко кричу:

— Хенде хох!

Дикий крик потрясает подвал. Прямо под ноги падает что-то большое, белое, шевелящееся и стонущее. Застыл в ужасе. Это было так неожиданно и непонятно, что с минуту молча стою с поднятой рукой, приходя в себя. У входа в подвал весь в белом стоял на коленях седоголовый худой старик и, воздев к небу руки, о чем-то просил. Машинально загибаю на предохранителе гранаты податливые усики, переступаю порог, опускаю руки. Душераздирающий, разноголосый крик еще минуту наполняет сырые своды подвала, а потом глохнет и вскоре затихает совсем.

— Не убивай… Не убивай… Матка… Киндер… — шепчет старик и хватает меня за колени сухими костлявыми руками.

Молча обвожу взглядом обширный подвал. По углам горит несколько свечей. Все помещение заставлено кроватями, и на каждой из-под высоких пуховых перин с неподвижными, круглыми от ужаса глазами выглядывают головы — женские, детские…

Я, должно быть, был для них страшен. Длинный, худой, непонятный. И первым русским, о котором, наверняка, они наслышались всякого.

А я впервые увидел австрийцев, живых, настоящих…

Почему-то пересохло в горле, нестерпимо захотелось пить. Только сейчас почувствовал, как прилипла к спине мокрая гимнастерка и мелко дрожат руки.

— Вода есть? Пить.

— Васер… Васер… — шепчет старик, суетливо бежит куда-то в темный угол подвала и дрожащими руками подает большой глиняный кувшин.

Непослушными ногами поднимаюсь по крутым ступеням вверх. Ярко светит солнце. Стрельба заметно утихла. Ребята смотрят на меня с недоумением.

— Хорошо, что не бросили…

Мы долили в кожух пулемета холодной колодезной воды, сами попили жадно, про запас, и я тем же путем понес пустой кувшин. В подвале — напряженная тишина.

— Спасибо. Хорошая водица!

Старик почему-то снова молча упал на колени.

Перешагнув завал, мы побежали на новую огневую позицию. Глухо стучит «максим» коваными колесами по каменной брусчатке чужого города.

Дороги Чехословакии — словно бушующие весенние реки. Сплошным потоком по большакам и проселкам идут наши наступающие войска. На Прагу! На Прагу! Идут вперемежку пехота, артиллерия, обозы. На Прагу! На Прагу!

Танки с десантом автоматчиков, обогнав всех, унеслись вперед. Уже не слышен басовитый гул моторов, затихли вдали короткие, резкие удары танковых пушек, дробная россыпь скорострельных пулеметов. Там, за пологими зелеными холмами, за дрожащим маревом горизонтом, — восставшая Прага. На помощь славянам! На выручку братьям! Разжать, обрубить когтистые лапы раненого фашистского зверя! Добить его, спасти Прагу.

Кому нужнее вырваться вперед в этой невообразимой сутолоке фронтовой дороги? Всем нужнее. Потому не утихают разноголосые мелодии автомобильных сирен, не умолкают хриплые голоса шоферов и усатых возчиков.

— Дорогу! Дорогу!..

Чудится в этих звуках ликование весны, близкой победы, торжество жизни. Эти чувства вселяют яркое весеннее солнце, высокое голубое небо. Об этом шепчут душистый, хмельной ветер, зеленое разнотравье пробудившихся полей.

В этой немыслимой сутолоке невесть каким образом оказалась диковинная машина с высокой зеленой будкой, маленькими зашторенными окнами по бокам. А сверху по углам будки во все стороны молчаливо смотрят таинственные колокола, словно впитывают в себя и этот шум, и торжествующее ликование весны, и разноязыкий говор сотен и сотен бойцов.