Игорь Мартьянов - Слово солдата

Чтобы не отстать от стрелков, мы проткнули сквозь колеса «максима» толстую палку, всем расчетом взялись за пулемет и шли в цепи, готовые в любой миг броситься на землю, открыть огонь.

В последние дни вести настоящий бой приходилось все реже. Противник поспешно отступал, устраивая засады, обстреливая с ближних высот дороги колонны наших наступающих войск. По всему чувствовалась близкая победа. И как-то не верилось, что где-то впереди, может быть, совсем недалеко, истекала кровью восставшая Прага. Это ей на помощь спешили мы день и ночь, не считаясь ни с чем. Позади цепи послышался натужный гул мотора и какой-то восторженно-истошный крик. Покачиваясь на ухабах, наступающих догонял маленький разведывательный броневичок, какие часто встречались на фронтовых дорогах. Высунувшись из верхнего люка, чумазый парень в черном танкистском шлеме что-то кричал сорванным голосом, неистово размахивая руками, швыряя во все стороны какие-то бумажки. Броневичок ближе, ближе. Голос громче, понятнее:

— Победа! Братцы, победа! Конец фашистам! Ура-а! Братцы, дорогие, кончилось! — восторженно рыдал парень, сверкая полными слез глазами.

Я поднял еще сырую, пахнущую краской листовку и не поверил своим глазам. Победа! Германия безоговорочно капитулировала!

Это случилось так внезапно и в такое необычное время, что мы просто растерялись, не зная, что делать. Буйная радость распирала грудь. Как-то по-особому ослепительно ярко засверкало весеннее солнце, подкрасив червонным золотом лебединую стаю белых пушистых облаков.

Неожиданно высоко в небе густо захлопали взрывы зенитных снарядов. Хлопья ватных бутонов легли кучно. А самолетов не видно. Второй залп, третий… Где же вражеская авиация? По кому бьют зенитки?

И снова неистово-восторженное:

— Салют победе! Ур-ра-а!

Шквал огня взметнулся над цепью. Захлебываясь от радости, торопливо зататакал наш «максим», посылая в пустое небо длинную очередь трассирующих пуль. Весенними грачами взлетали ввысь шапки, пилотки, стальные каски.

И как раз в этот момент в цепи наступающих взметнулись черные султаны земли и дыма. Над головами засвистели пули. Повалился набок, ярко, с сухим треском запылал обогнавший нас броневик.

— Ложись! — вырвалось у кого-то помимо воли.

Но никто не залег, не остановился. В каком-то неистовом, свирепом порыве роты бросились вперед. На одном дыхании, с пересохшими ртами, с неистребимой яростью и неизъяснимой, до боли в груди обидой достигли крайних домов, в короткой схватке смяли засаду и, не глядя на брошенные вражеские пушки и трупы, молча пошли дальше.

А вскоре наш пулеметный расчет догнала захваченная нами еще в Австрии трофейная повозка с парой ходких гнедых лошадей, и подносчик патронов, высокий рыжеватый Ищенко, весело отрапортовал:

— Карета подана!

Поставив в задок повозки готовый к стрельбе «максим», мы двинулись вслед за ротными колоннами по глухим, заросшим травой проселкам.

Еще несколько дней батальоны вели скоротечные бои, сбивали засады, перевязывали раненых, хоронили убитых. Только позже, когда все стихло, все кончилось и свалилась с плеч многолетняя тяжелая солдатская ноша, узнали мы, что в Германии наши солдаты уже отплясывали неистовую барыню, уже расписались на мрачных стенах рейхстага, а здесь, перед фронтом 2-го Украинского, перед нашей 7-й гвардейской армией Шумилова, все еще продолжались бои. Гитлеровский генерал Шернер не признал безоговорочной капитуляции, не смирился с концом «тысячелетнего рейха», не сложил оружия. Более того — повел наступление на восставшую Прагу.

И вот, кажется, пришла победа настоящая. Пришла как-то буднично, незаметно. Мы поверили в нее потому, что уже несколько дней стоит звенящая, умиротворенная тишина. Старшины рот отбирали за ненадобностью у бойцов гранаты и трофейное оружие. Никто не приказывает рассредоточиваться.

Мы не дошли до Праги совсем немного. Раньше нас на помощь восставшим пражанам подоспели танкисты генералов Рыбалко и Лелюшенко из уже поверженного Берлина. Стоим в невысоком и густом сосновом лесу. Наспех соорудили шалаши, раскинули палатки. Холодно, сыро. Может, потому стали получать спирт (как разъяснил батальонный санинструктор, «для профилактики простудных заболеваний»). Многие нуждались в «профилактике» и потому нередко то тут, то там можно было слышать разудалые разноголосые песни, судорожное рыдание по убитым друзьям и восторженные приглашения в гости, в родные места, краше которых нет на свете.

А жизнь солдатская все больше входила в мирное русло. Роты помылись в походной палаточной бане, почистились от многослойной фронтовой копоти и грязи. Многие побывали на экскурсии в Праге. Вернулись потрясенные, растерянные.

— Как нас встречали!.. Как благодарили!..

Побатальонно в обширном дворе какой-то богатой усадьбы смотрели представление ездившего по южным фронтам московского цирка. Натерпелись страху, когда упитанный, холеный иллюзионист в черном фраке и белоснежной манишке усыпил на дощатых подмостках геройского капитана Чекмарева, а потом хладнокровно вонзил ему в шею тяжелый стальной тесак. Вонзил так, что едва не отвалилась чубатая, буйная голова капитана. Ручьем полилась кровь на некогда белый, мясницкий фартук, которым предусмотрительный иллюзионист прикрыл китель Чекмарева со звенящим иконостасом боевых наград. Испуганно ахнули женщины. С недоумением и страхом смотрели на сцену притихшие бойцы. Тишина. Невозмутимый артист накрыл черным платком голову Чекмарева и, повозившись, с натугой вынул из-под покрывала окровавленный тесак. Через минуту сдернул платок, с магическим таинством взмахнул волшебной палочкой. Вздох облегчения прокатился по двору усадьбы, когда проснувшийся Чекмарев с недоумением посмотрел на пятнистый фартук, ощупал шею и, смущенно улыбаясь, целым и невредимым сел на свое место в первом ряду.

Мой пулеметный расчет жил, как и все, в радостном водовороте первых мирных дней. Нас осталось четверо. Еще в Австрии тяжело ранило наводчика Гришу Бондаренко.

А через несколько дней во время атаки расчет захватил в первой траншее пять оглохших, обезумевших от страха вражеских солдат. Они стояли перед нами с поднятыми руками и широко раскрытыми стеклянными глазами, молча молили о пощаде. Что с ними делать? Останавливаться нельзя — цепь наступающих уходит вперед.

— Вася, отведи в тыл и догоняй нас, — приказал одному из братьев-близнецов, подносчику патронов Ищенко.

Только сегодня прибился Иван, почерневший, усталый, и виновато доложил:

— Сдал пленных, будь они неладны. А вас еле догнал… Все рвутся вперед, как ошалелые. Перепуталось, перемешалось…

Четвертым был кировоградец Иван Манженко — невысокий, коренастый, никогда не унывающий крепыш. После ранения Гриши Бондаренко он стал наводчиком.