Игорь Мартьянов - Слово солдата

Из тряпок выкатилась удивительной красоты золотая разборная трубка, ее я подарил усатому наводчику нашего 1-го расчета. На остальное смотрели без всякого сожаления, хотя у самих — ничегошеньки, кроме перемены белья. Танки, расчищая дорогу, спихивают в обрыв рюкзаки, ящики со снарядами, какие-то тряпки. И снова трогаемся в непроглядную тьму ночи.

Наконец прибыли в указанное место. На дороге; врезанной в склон горы, стоят тридцатьчетверки и с места во все стороны ведут огонь. Дальше хода нет. В котловине, у большого населенного пункта, оказалась блокированной наша танковая бригада. Фашисты бьют с холмов, поджигая дома, наши танкисты задыхаются в дыму. Как только кончится у них боезапас — станут живыми мишенями для врага. Своим появлением мы вбиваем клин в блокаду. Выкатив орудия на бугор, бьем прямой наводкой. Стрельба со всех сторон, взрывы, свист пуль…

Впереди, на левом склоне, засекли «тигра». Тут же свое орудие выдвигаем на прямую наводку. Полосатое железное страшилище затаилось в кустах, совсем рядом. Опытный командир орудия Негодин хриплым голосом кричит:

— Бронебойный! Огонь!

Снаряд чиркнул по башне, высек на вражеском танке искры. Знаем, что наши семидесятишестимиллиметровые снаряды башенную и лобовую броню «тигра» не пробивают. Но сейчас главное — заставить зверя зашевелиться.

И снова команда:

— Подкалиберный! Огонь!

Танк загорелся. Из люка высунулись танкисты. Ну что ж!

— Осколочный! Огонь!

Не успели разделаться с одним, а справа движется второй фашистский хищник. Схватив за станины, в секунду развернули орудие на сто восемьдесят градусов. В бою оно почему-то кажется невесомым. Снаряд! Еще снаряд! Задымил и этот. Уже издыхая, «тигр» огрызнулся, снаряд разорвался у самого щитка, и пушка наша, подпрыгнув, попятилась назад. Вихрь осколков провыл над головами, никого, впрочем, не задев.

Довольные, что в нелегком бою обошлось без жертв, оттащили орудие в безопасное место и собрались на перекур.

Потомственный хлебороб сибиряк Скотников и учитель украинец Ивко, лежа голова к голове, ведут тихий мирный разговор о прошлом и будущем. Остальные, рассевшись вокруг, принялись за анекдоты. Шофер Гречихин никак не может дорассказать на родном украинском что-то из времен своей буйной молодости. Стою, прислонившись спиной к машине, и слушаю все эти «охотничьи» рассказы вполуха. Странное, право, чувство: словно какая-то сила гонит меня от этого места, от балагурящих весело товарищей. А другая — удерживает около них…

И вдруг — жуткая огненная вспышка, грохот взрыва, смерч дыма и пыли. Мина угодила в самый центр отдыхавших бойцов… Двое убиты наповал, пятеро ранены. Эти ребята невольно заслонили остальных своими телами и приняли всю массу осколков на себя.

Многие из сидящих поодаль контужены, задеты осколками. Не в силах оторвать глаз от умирающих товарищей, замечаю, что и сам я весь ощипан осколками. Из правого голого плеча вовсю струится кровь. Санинструктор Лида, рыдая в два ручья, бросается то к одному, то к другому раненому, стараясь хоть немного облегчить наши муки.

Все мы умели стойко переносить и боль, и усталость, и разные невзгоды. А тут — рана жжет неимоверно, кровь не останавливается. Самыми неблагозвучными словами вспоминаю я всех чертей и фашистов в придачу. Вот и прошел всю войну! Вот и остался цел после десятка побегов из плена…

Двадцать пятого декабря — мой день рождения, а ранило меня двадцать первого. Давно не удавалось мне отметить этот день, а теперь вот решил отпраздновать с однополчанами, даже бочонок домашнего вина раздобыл у старика-мадьяра. Вот так подарочек, вот так праздник! Да ведь и с врагами не успели еще разделаться, сколько боев впереди, как нужны люди!

Танкисты отправили меня в свой медсанбат, расположенный в крестьянской избушке. Хозяйка, совсем еще молодая женщина, старается как можно лучше помочь нашему доктору, обрабатывает раны, приносит горячее молоко и подогретое вино. И не переставая плачет. И слезы такие же неподдельные, как у нашей Лиды.

Неподалеку идет бой, поступают новые раненые. Раны мои болят по-страшному. Ночь провожу на полу без сна, ежеминутно меняя положение, кувыркаясь чуть ли не через голову. Но как бы я ни ложился, боль не унимается.

Утром разыскал меня старшина батареи Чертов. Комбат приказал найти Федина живого или мертвого, поздравить с днем рождения, принести передачу. Увидев меня, ворочающегося на полу от боли, сам схватился за сердце. И, пожелав скорейшего выздоровления, отправился на батарею.

А выздоровление мое затянулось на девять месяцев. Когда боль утихла и наложили на плечо и руку несгибающуюся шину, решил я, что ранение пустяковое — ну, поваляюсь от силы неделю и вернусь в полк, к своим. Но появилась неподкупная медицинская комиссия, сняли шину, сдернули повязку — показалась черная кровь.

— Немедленно в эвакогоспиталь! — приказал главный хирург.

Привезли куда-то, обмыли фронтовую грязь и уложили на койку. А на нее не то что лечь, а подойти страшно: новые простыни, подушка в белой наволочке…

Вдруг и надолго проваливаюсь в потусторонний мир. Никакие попытки медсестер в белоснежных халатах, озаренных ангельским сиянием, вернуть меня обратно, хотя бы для того, чтобы накормить, не приводят к успеху.

Проспал четверо суток. Пришел в себя, оказывается, только для того, чтобы отправиться в операционную. Выглядела она так: в огромной прямоугольной зале старинного графского замка стоит в ряд десяток окровавленных столов. Около каждого — девчонки в белых халатах. Эти девчушки и есть фронтовые хирурги, через руки которых каждые сутки проходит почти по нескольку десятков таких бедолаг, как я. Вовсю идет скорбная работа. Наркоза никакого нет, а потому — кто стонет сквозь зубы, кто кричит: «Мама!», кто визжит, кто ругается на чем свет стоит.

«И не стыдно так при них? Они же наши сверстницы, невесты, а мы — бойцы», — думал я, сидя на полу у стены и ожидая своей участи.

— Прошу, капитан, — обратилась наконец ко мне белокурая девушка-врач, показывая на стол.

Насчет капитана она пошутила, а может, перепутала с кем-то. У изголовья поставила семилинейную керосиновую лампу и приказала:

— Лампу не столкните. На рану не смотреть!

Но деревенское любопытство победило. И я смотрел, как оттягивает она пинцетом и отхватывает ножницами отмершие ткани. Потом, с двух сторон проткнув рану насквозь, пояснила:

— Надо дать выход нагноению.

В соседней комнате наложили гипс — так сжали грудь и руку, что ни охнуть, ни вздохнуть. Затем — на полуторку, и поехали дальше. Ночь темнющая. Дождь со снегом. Сырой гипс застыл, тело задубело, зуб на зуб не попадает, да еще и трясет жутко на рытвинах и ухабах. До утра остановились в городе Сольнок, в здании пустующего элеватора. Все забито ранеными, большинство лежачих. До утра притулились на каменном холодном полу — кто как мог. А утром — в санитарный поезд и снова в путь.