Игорь Мартьянов - Слово солдата

Жива, слава богу!

Да, встретить односельчанина в водовороте войны, протянувшейся на тысячи километров, — это большое, просто невероятное событие, особенно для того, кто слишком давно не давал о себе весточки домой. Да и куда было писать, если родные места оккупированы еще в сорок первом. Впрочем, написать можно было. И нужно было! А сын непутевый не писал, думал: пусть лучше считают, что пропал без вести, чем рыдают над похоронкой. Ведь убитым можно быть и в последний день войны.

После встречи с Яковом Головачевым написал, попросил у мамы прощения. Но какое там прощение — без памяти рады были дома, что наконец-то объявился живой и невредимый!

А в следующую ночь был реальный шанс расстаться с жизнью. В только что освобожденной от врага деревушке приказали нам развернуть НП. Однако гитлеровцы еще задержались в крайних домах. Пробрались мы на чердак какой-то избенки, достали рацию, выбросили в окошко антенну и сообщили командованию, что к чему. Главное, вражеских танков не обнаружено.

За ночь дважды пришлось пересечь расстояние между НП и огневой. А утром… Я даже остолбенел от увиденного, холодный пот на лбу выступил: там, где проходили ночью, чернеют свежие лунки, на обочине — кучи противотанковых и противопехотных мин. Саперы, чертыхаясь, продолжают обезвреживать дорогу. На «виллисе» везут с раздробленной ногой капитана, командира наших разведчиков, прошедшего по моим следам. (Через час он скончался в лазарете.)

Да, немалого стоишь ты, госпожа удача, не часто улыбаешься, военное счастье…

На дворе декабрь. А мы сутками под открытым небом. Не переставая идет дождь со снегом. Кругом противник. Порой просто обалдеваешь, теряешь чувство реальности: где мы? где он? Все чаще немцы, особенно рядовые солдаты, если остаются одни, без командира, без подонка-фанатика, стремятся сдаться в плен. Приходят какие-то растерзанные, серые, на палке мотается желтая рваная портянка, заменяющая белый флаг. Зла на них уже нет. Война — это ведь тоже работа, а работу надо делать спокойными руками. Только вспоминаешь, как гнали когда-то нас с братишками, защитниками Севастополя, таких же оборванных и грязных, по сухим родным степям…

А вот медицина наша, санинструктор Лида, так жестоко ненавидит гитлеровцев, что при виде пленных хватается за пистолет. Родом она из-под Киева. Там пережила оккупацию и… поклялась страшно мстить фашистам. С тех пор в этом полку санитаркой. Улыбается Лида редко, даже когда заводят ребята под трофейный аккордеон хорошие песни. Думает тяжелую тайную свою думу…

О том, что большинству из нас нет и двадцати пяти, мы вспоминаем, лишь когда на привале запоет кто-то о любви. Заслушаюсь, задумаюсь, и прямо страшно становится: эх, Иван, что ж ты в свои годы знал да видел? Ни ласки, ни любви, ни поцелуев, ни прогулок при луне! Ни кино, ни театров, ни книжек хороших. Да что там книжек! Годами не держал я в руках газет, потому что какие в плену газеты… Видно, только и знаешь ты, Иван, как закипает металлическое тело орудий, когда бой переваливает на вторые сутки, как глухо стонут товарищи, заживо погребенные силой вражеского взрыва, как в последний раз отчаянно вскидывает лицо к солнцу боец, получивший пулю в сердце… Зато и радостей у тебя много: сознавать, что покуда жив и здоров, можешь стрелять, рубить, кромсать ненавистных агрессоров и безостановочно идти и идти вперед по следу врага, как ходил пацаном со взрослыми охотниками по следу зверя.

Быстрый марш иногда приходится приостанавливать, чтобы крепко подраться. Казалось, вот только что фашисты бежали, как зайцы, а мы на «белом коне» этакими гусарами догоняли и давали им по шеям. И вдруг откуда-то издалека, как кувалда по пустой бочке, бьет дальнобойная вражеская батарея: бом, бом, бом! Снаряды рвутся то ближе, то дальше… Война так осточертела, что даже сил поостеречься не хватает.

Стояли как-то в засаде возле города Шахи, следили, как надвигаются на нас восемь «тигров». Только когда они подставили бока, артиллеристы открыли огонь прямой наводкой. Четыре танка загорелись, остальные нырнули обратно в лес.

Стремление у всех одно — вперед и только вперед. На каждой машине по два шофера, а колонны двигаются еле-еле. Слишком много техники. На мостах, переправах шум, неразбериха, иногда и скандал. Только остановились, шофер мгновенно засыпает. Толкаешь его, трясешь — хоть бы хны! Да как же ты так крепко заснул, браток, за одну минуту?!

Ночью — неповторимое зрелище. Движутся медленно, но неотвратимо тысячи огней. Ехали мы по ночам без маскировки, уже не опасаясь вражеской артиллерии и авиации (хотя они и подбрасывали нам иногда сюрпризы). Да и сколько можно бояться смерти?..

Однако нервы стали сдавать у многих. С артиллеристами случалось то, что бывает обычно после контузии. Да все мы и были контужены в разной степени. От страшного постоянного шума слабел слух, ухудшалось зрение, начинались головные боли. И все это, многократно помноженное на бессонницу, вызывало приступы непонятной болезни.

Сначала появлялось ни с чем не сравнимое желание спать. Свернули как-то с дороги на короткий отдых к скирдам сена, чтобы уточнить маршрут и разведать обстановку. Я мгновенно заснул и, услышав осточертевшую команду: «По машинам!», не мог даже шевельнуться. Все! Пусть хоть расстреляют, а пока немного посплю, тем более что, кажется, впервые за тысячу лет стало тихо. Колонна тронулась в путь, но командир батареи вскоре спохватился: где Федин? Вернулись и нашли Федина, спавшего в соломе мертвецким сном. Толкают меня, будят, а я, не просыпаясь, начинаю отбиваться что есть сил, потом, во сне же, колочу всех, как конь, ногами. Парень я не хлипкий, еле удерживают меня вчетвером. Обмотки на ногах размотались. Так полубосым, в полуобморочном состоянии, под присмотром доктора положили меня в машину. А в ней я не только не перестал ругаться, но и залился безудержными слезами. Так не плакал никогда в жизни.

Такие же приступы случались у многих старых, закаленных бойцов, у которых даже в самой безысходной ситуации, бывало, ни один мускул не дрогнет.

Обыватели бегут, спасая шкуры, бросая все подряд. Дома́ полны колбас, буженины, настоек, бочек с вином. Но нам не до пиршеств. Так устаешь, что воротишь нос даже от вкусного, наваристого супа, который исправно привозит на огневую старшина батареи Чертов. Он нас не только кормит, но обувает и одевает — как может, конечно. По-отечески корит за потерянное «военное имущество»: рукавицы, котелки, каски.

В ночном рейде по тылам врага нашим танкам довелось встретиться с колонной противника на узенькой дорожке, где разминуться не было никакой возможности. Слева — крутая гора, справа — река с обрывистым берегом. Из танка командира летят сердитые команды: «Вперед! Вперед!» Но колонна не двигается. Раздаются короткие трели танковых пулеметов, загораются сгрудившиеся машины с орудиями на прицеле. С треском, веером разлетаются осветительные ракеты. Фашисты, бросая технику, бегут врассыпную, тщетно пытаясь скрыться от пуль. Брошенные немецкие грузовики, крытые брезентом, — полным-полны награбленного добра. В одном из них обнаруживаем десятки рюкзаков, каждый вместимостью с добрый матрас. Чтобы не путаться с завязками, режем ножом верхние узлы, содержимое вытряхиваем на дорогу. Чего здесь только нет! Женское барахлишко на все возрасты, детские игрушки, зажигалки, губные гармошки, часы, машинки для скручивания сигар, множество оружия: пистолеты, кинжалы, ножи — все, что может пригодиться в бою.