Лев Троцкий - Туда и обратно

Три музыканта умолкли, поднялся занавес. Играли «Трагика поневоле», драму дачного мужа. В чесунчевом пиджаке и соломенной шляпе больничный смотритель из военных фельдшеров изображал мужа дачника – в феврале, у полярного круга. Когда занавес опустился над драмой дачного мужа, я простился с товарищами и ушел, сославшись на невралгию.

Никита Серапионович ждал меня.

– У вас как раз достаточно времени, чтоб поужинать и переодеться. Никифору сказано выехать на указанное место, когда на каланче пробьет двенадцать.

Около полуночи мы вышли во двор. Со свету казалось очень темно. В сумраке видна была кошева, запряжённая одной лошадью. Я улегся на дно кошевы, подостлав наскоро свой гусь. Никита Серапионович накрыл меня всего большим ворохом соломы и увязал её сверху верёвками: походило, будто везёт кладь. Солома была мёрзлая, смешанная со снегом. От дыхания снег быстро подтаивал над лицом и падал мокрыми хлопьями на лицо. Руки тоже зябли в мёрзлой соломе, потому что я забыл вынуть рукавицы, а шевелиться под верёвками было трудно. На каланче пробило двенадцать. Кошева тронулась, мы выехали за ворота, и лошадь быстро понесла по улице.

«Наконец – то!» – подумал я. «Началось!». И ощущение холода в руках и в лице было мне приятно, как реальный признак того, что теперь уже действительно началось. Ехали мы рысью минут двадцать, потом остановились. Надо мной раздался резкий свист, очевидно, сигнал Никиты. Тотчас же послышался на некотором расстоянии ответный свист, и вслед затем до нас донеслись какие-то неясные голоса. Кто это разговаривает? – подумал я с тревогой. Никита, очевидно, тоже разделял мое беспокойство, так как не развязывал меня, а что-то ворчал про себя.

– Кто это? – спросил я вполголоса сквозь солому.

– Чёрт его знает, с кем он связался, – ответил Никита.

– Он пьян?

– То-то и есть, что не трезв.

Между тем из лесу на дорогу выехали разговаривавшие.

– Ничего, Никита Серапионыч, ничего, – услышал я чей – то голос – пусть этот субъект не беспокоится… это вот друг мой… а это – старик, это отец мой… эти люди – ни-ни…

Никита, ворча, развязал меня. Передо мной стоял высокий мужик в малице, с открытой головой, ярко рыжий, с пьяным и всё же хит рым лицом, очень похожий на малоросса. В стороне молча стоял молодой парень, а на дороге, держась за кошеву, выехавшую из леса, пошатывался старик, очевидно, уже совершенно побеждённый вином.

– Ничего, господин, ничего… – говорил рыжий человек, в котором я угадал Никифора, – это мои люди, я за них ручаюсь. Никифор пьёт, но ума не пропивает… Не беспокойтесь… На этаких быках (он указал на оленей) чтобы не доставить… Дядя Михаил Егорыч говорит: поезжай горой… давеча две остяцкие нарты проехали… а мне горой лучше… рекой меня всякий знает… Я как пригласил Михаила Егорыча на пельмени… хо-ро-ший мужик…

– Постой, постой, Никифор Иванович, вещи укладывай! – повысил голос Никита Серапионович. Тот заторопился. В пять минут всё было устроено, и я сидел в новой кошеве.

– Эх, Никифор Иваныч, – сказал с укоризной Никита, – напрасно ты этих людей привёл: сказано тебе было… Ну, смотрите, обратился он к ним, – чтоб вы ни – ни!

Ни – ни… ответил молодой мужик. Старик только беспомощно помахал в воздухе пальцем. Я тепло простился с Никитой Серапионычем.

Трогай!

Никифор молодецки гикнул, олени рванули, и мы поехали.

Олени бежали бодро, свесив на бок языки и часто дыша: чу – чу – чу – чу… Дорога шла узкая, животные жались в кучу и приходилось дивиться, как они не мешают друг другу бежать.

– Надо прямо говорить, – обернулся ко мне Никифор – лучше этих оленей нету, это быки на выбор: семьсот оленей в стаде, а лучше этих нет. Михей-старик сперва и слушать не хотел: этих быков не отдам. Потом уж, как выпил бутылочку, говорит: бери. А когда отдавал оленей, заплакал. «Смотри, говорит, этому вожаку (Никифор указал на переднего оленя) цены нету. Если вернёшься назад счастливо, я у тебя их за те же деньги куплю». Вот какие это быки. И деньги за них даны хорошие, – но только нужно правду сказать: стоят. Один вожак у нас стоит двадцать пять рублей. А только у дяди Михаил Осиповича можно было на прокат даром взять. Дядя мне прямо сказал: дурак Никифор. Так и сказал: дурак ты, говорит, Никифор, зачем ты мне прямо не сказал, что ты везёшь этого субъекта?

– Какого субъекта? – перебил я рассказ.

– Да вас, например.

Я имел потом много случаев заметить, что слово субъект было излюбленным в словаре моего провожатого.

Едва мы отъехали вёрст десять, Никифор вдруг решительно остановил оленей.

– Тут нам в сторону свернуть надо вёрст пять, в чум заехать… Там для меня гусь есть. Куда я в одной малице поеду? Я замёрзну. У меня и записка от Никиты Серапионыча насчет гуся.

Я совершенно опешил пред этим нелепым предприятием: заезжать в чум в десяти верстах от Берёзова. Из уклончивых ответов Никифора я понял, что за гусем ему полагалось съездить ещё вчера, но он пьянствовал последние два дня напролет.

– Как хотите, – сказал я ему, – я за гусем не поеду. Чёрт знает, что такое! Нужно было позаботиться раньше… Если будет холодно, вы наденете под малицу мою шубу, – она сейчас подо мной лежит. А когда доедем до места, я вам подарю полушубок, который на мне, он лучше всякого гуся.

– Ну, и хорошо, – сразу согласился Никифор, – зачем нам гусь? Мы не замёрзнем. Го – го! – крикнул он на оленей, – эти быки у нас без шеста пойдут. Го – го!

Но бодрости у Никифора хватило ненадолго. Вино одолело его. Он совсем размяк, качался на нартах из стороны в сторону и всё крепче засыпал. Несколько раз я будил его. Он встряхивался, толкал оленей длинным шестом и бормотал: «Ничего, эти быки пойдут…». И снова засыпал. Олени шли почти шагом, и только мой крик ещё отчасти подбадривал их. Так прошло часа два. Потом я сам задремал и проснулся через несколько минут, когда почувствовал, что олени стали. Со сна мне, показалось, что всё погибло.

– Никифор! – закричал я, изо всех сил дёргая его за плечо. Он в ответ бормотал какие – то бессвязные слова: «Что я могу делать? Я ничего не могу… Я спать хочу…»

Дело мое действительно обстояло очень печально. Мы едва отъехали от Берёзова 30–40 вёрст. Стоянка на таком расстоянии вовсе не входила в мои планы. Я увидел, что шутки плохи, и решил принять меры.

– Никифор! – закричал я, стаскивая капюшон с его пьяной головы и открывая её морозу, – если вы не сядете, как следует, и не погоните оленей, я вас сброшу в снег и поеду один.

Никифор слегка очнулся: от мороза ли, или от моих слов, – не знаю. Оказалось, что во время сна он выронил из рук шест. Шатаясь и почёсываясь, он разыскал в кошеве топор, срубил у дороги молоденькую сосну и очистил её от ветвей. Шест был готов, и мы тронулись.