Лев Троцкий - Туда и обратно

Проснувшись, Никифор не нашел ни мешка, ни шеста, который он взял в чуме у старика.

Удивительные создания эти олени – без голода и без усталости. Они ничего не ели целые сутки до нашего выезда, да вот уже скоро сутки, как мы едем без кормежки. По объяснению Никифора, они теперь только разошлись . Бегут ровно, неутомимо, вёрст 8–10 в час. Каждые 10–15 вёрст делается остановка на две-три минуты, чтоб дать оленям оправиться; потом снова едут дальше. Такой перегон называется оленьей побежкой , и так как вёрсты здесь не мерены, то числом побежек измеряют расстояние. Пять побежек означает вёрст 60–70.

Когда мы достигнем Шоминских юрт, где расстанемся со стариком и его важенками, мы оставим позади себя, по крайней мере, десять побежек, это уже приличная дистанция.

Часов в 9 вечера, когда уже было совсем сумеречно, нам впервые за всё время езды попались навстречу несколько нарт. Никифор попробовал разминуться, не останавливаясь. Но не тут-то было: дорога так узка, что стоит немного свернуть в сторону – и олени тонут в снегу по брюхо, нарты остановились. Один из встречных ямщиков подошел к нам, в упор взглянул на Никифора и назвал его по имени: Кого везёшь? Далеко?

– Недалеко… – ответил Никифор, – купца везу обдорского.

Эта встреча взволновала его.

– И угораздил его чёрт встречь попасть. Пять лет его не видал, – узнал чёрт. Это зыряне ляпинские , сто вёрст отсюда, в Берёзов за товаром и за водкой едут. Завтра ночью в городе будут.

– Мне то ничего, – сказал я, – нас уж не догонят. Не вышло бы только чего, когда вы вернётесь…

– А чего выйдет? Я скажу: мое дело возить, я ямщик. Кто он – купец или политик, на лбу тоже у ихнего брата не написано. Ты – полиция, ты гляди! Я – ямщик, я вожу. Правильно?

– Правильно.

Настала ночь, глубокая и тёмная. Луна теперь восходит только под утро. Олени, несмотря на тьму, твёрдо держались дороги. Никто не попадался нам навстречу. Только в час ночи мы вдруг выехали из тьмы в яркое пятно света и остановились. У самого костра, ярко горевшего на краю дороги, сидели две фигуры, большая и маленькая. В котелке кипела вода, и мальчик-остяк строгал на свою рукавицу кусочки кирпичного чаю и бросал в кипяток.

Мы вошли в свет костра, и наша кошева с оленями сразу утонула во мраке. У костра раздались звуки чуждой и непонятной нам речи. Никифор взял у мальчика чашку и, зачерпнув снегу, погрузил её на мгновение в кипящую воду; потом снова зачерпнул ею снегу из-под самого костра и снова опустил в котел. Казалось, он готовит какое-то таинственное питьё над этим костром, затерявшимся в глубине ночи и пустыни. Потом он долго и жадно пил.

Олени наши, очевидно, начали уставать. При каждой остановке они ложатся друг подле друга и глотают снег.

Около двух часов ночи мы приехали в Шоминские юрты . Здесь мы решили дать передышку оленям и покормить их. Юрты это уж не кочевья, а постоянные бревенчатые жилища. Однако, громадная разница по сравнению с теми юртами, в каких мы останавливались по Тобольскому тракту. Там это в сущности крестьянская изба, с двумя половинами, с русской печью, с самоваром, со стульями – только похуже и погрязнее обычной избы сибирского мужика. Здесь – одна комната, с примитивным очагом вместо печи, без мебели, с низкой входной дверью, с льдиной вместо стекла. Тем не менее, я почувствовал себя прекрасно, когда снял гусь, полушубок и кисы, которые старая остячка тут же повесила у очага для просушки. Почти сутки я ничего не ел.

Как хорошо было сидеть на нарах, покрытых оленьей кожей, есть холодную телятину с полуоттаявшим хлебом и ждать чаю. Я выпил рюмку коньяку, в голове чуть шумело, и казалось, будто путешествие уже закончилось… Молодой остяк, с длинными косами, перевитыми красными суконными лентами, поднялся с нар и отправился кормить наших оленей.

– А чем он их кормить будет? – справился я.

– Мохом. Отпустит их на таком месте, где мох есть, они уже его сами из-под снегу добудут. Разроют яму, лягут в неё и наедятся. Много ли оленю нужно?

– А хлеба они не едят?

– Кроме моху ничего не едят, – разве что с первых дней к печеному хлебу приучишь; да это редко бывает.

Старуха подбросила дров в очаг, затем разбудила молодую остячку, и та, прикрывая от меня лицо платком, вышла во двор – очевидно, помочь своему мужу, молодому парню, которого Никифор подрядил за два рубля сопровождать нас до Оурви . Остяки страшно ленивы, и всю работу у них выполняют бабы. И это не только в домашнем обиходе: не редкость встретить остячку, которая ходит с ружьём на охоту, промышляет белку и соболя. Один тобольский лесничий рассказывал мне о лености остяков и об их отношении к женам удивительные вещи. Ему приходилось исследовать глухие пространства Тобольского уезда, так называемые туманы : В качестве проводников он нанимал остяков, подённо, по 3 рубля. И вот за каждым молодым остяком отправлялась в туманы его жена, а за холостым или вдовым – сестра или мать. Женщина несла все дорожные принадлежности: топор, котелок, мешок с провизией. У мужчины – только нож за поясом. Когда делали привал, женщина расчищала место, принимала из рук мужа его пояс, который он снимал, чтобы облегчить себя, разводила костёр и готовила чай. Мужчина садился и в ожидании курил трубку…

Чай был готов, и я с жадностью поднес чашку ко рту. Но от воды невыносимо воняло рыбой. Я влил в чашку две ложки клюквенной эссенции и лишь этим заглушил рыбный запах.

– А вы не чувствуете? – спросил я Никифора.

– Нам рыба не мешает, мы её сырую едим, когда она только что из невода, в руках трепещет – вкуснее нету…

Вошла молодая остячка, по прежнему полуприкрывая свое лицо, и, став у очага, оправила свое платье с божественной непринуждённостью. Вслед за ней вошел её муж и предложил мне через Никифора купить у него пушнину, штук пятьдесят белки.

– Я вас обдорским купцом назвал, вот они белку и предлагают, – объяснил мне Никифор.

– Скажите, что я к ним на обратном пути наведаюсь. Сейчас мне её с собой возить не к чему.

Мы напились чаю, покурили, и Никифор улёгся на нары соснуть, пока подкормятся олени. Мне тоже до смерти хотелось спать, но я боялся, что просплю до утра, и потому сел с тетрадкой и карандашом у очага. Я стал набрасывать впечатления первых суток езды. Как всё идет просто и благополучно. Даже слишком просто. В четыре часа утра я разбудил ямщиков, и мы выехали из Шоминских юрт.

– Вот у остяков и мужики и бабы косы носят, да с лентами, да с кольцами; вероятно, не чаще, чем раз в год они волосы заплетают?

– Косы – то? – ответил Никифор, – Косы они часто заплетают. Они когда пьяны, всегда за косы тягаются. Пьют, пьют, потом друг дружке в волосы вцепятся. Потом, который послабее, говорит: отпусти. Другой опустит. Потом опять вместе пьют. Сердиться друг на дружку не имеют нужды: сердца у них на это нету.