Лев Троцкий - Туда и обратно

Я решил держать Никифора в строгости.

– Вы понимаете, что вы делаете? – спросил я его как можно внушительнее, – что это: шутки, что ли? Если нас нагонят, вы думаете, нас похвалят?

– Да разве я не понимаю? – ответил Никифор, всё более и более приходя в чувство. – Что вы!.. Вот только третий бык у нас слабоват. Первый бык хорош, лучше не надо, и второй бык хорош… ну, третий, надо правду говорить, совсем дрянь…

Мороз к утру заметно крепчал. Я надел поверх полушубка гусь и чувствовал себя прекрасно. Но положение Никифора становилось всё хуже. Хмель выходил из него, мороз уже давно забрался к нему под малицу, и несчастный весь дрожал.

– Вы бы шубу надели, – предлагал я ему.

– Нет, теперь уж поздно: надо сперва самому обогреться и шубу нагреть.

Через час у дороги показались юрты: три-четыре жалкие бревенчатые избёнки.

– Я на пять минут зайду, насчет дороги справлюсь и обогреюсь…

Прошло пять минут, десять, пятнадцать. К кошеве подошло какое – то существо, закутанное в меха, постояло и ушло. Стало чуть-чуть светать, и лес вместе с жалкими юртами принял в моих глазах какой-то зловещий отблеск. – Чем вся эта история кончится? спрашивал я себя. Далеко ли я уеду с этим пьяницей? При такой езде, нас не трудно нагнать. С пьяных глаз Никифор может, Бог знает чего наболтать каким-нибудь встречным, те передадут в Берёзов, и конец. Если даже не нагонят, то дадут знать по телеграфу на все станции узкоколейной ветки… Стоит ли ехать дальше? – спрашивал я себя с сомнением…

Прошло около получаса. Никифор не появлялся. Необходимо было его разыскать, а между тем я даже не заметил, в какой юрте он скрылся. Я подошел к первой от дороги и заглянул в окно. Очаг в углу ярко пылал. На полу стоял котелок, от которого шёл пар. На нарах сидела группа с Никифором в центре; в руках его была бутылка. Я изо всех сил забарабанил по окну и стене. Через минуту появился Никифор. На нём была моя шуба, видневшаяся на два вершка из-под малицы.

– Садитесь! – крикнул я на него грозно.

– Сейчас, сейчас – ответил он очень кротко, – ничего, я обогрелся, теперь поедем… Мы в ночь ехать будем так, что нас не видать будет. Вот только третий бык у нас того… выкрасить да выбросить…

Мы поехали.

Было уж часов 5. Луна давно взошла и ярко светила, мороз окреп, в воздухе было предчувствие утра. Я давно уж надел поверх овчинного полушубка оленью шубу, в ней было тепло, в посадке Никифора чувствовалась уверенность и бодрость, олени бежали на славу, и я спокойно дремал. Время от времени я просыпался и наблюдал всё ту же картину. Ехали мы, очевидно, болотистыми, почти безлесными местами, мелкие чахлые сосны и березки торчали из – под снега, дорога вилась узкой, еле заметной полосой. Олени бежали с неутомимостью и правильностью автоматов, и громкое дыхание их напоминало шум маленьких локомотивов. Никифор откинул белый капюшон и сидел с открытой головой. Белые оленьи волосы набились в его рыжую лохматую голову и казалось, что она покрылась инеем. «Едем, едем», думал я, испытывая в груди прилив теплой волны радостного чувства. Они могут меня день и два не хватиться… Едем, едем… И я снова засыпал.

Часов в девять утра Никифор остановил оленей. Почти у самой дороги оказался чум, большой шалаш из оленьих шкур, в форме усечённого конуса. Подле чума стояли нарты с запряжёнными оленями, лежали нарубленные дрова, на веревке висели свежеснятые оленьи кожи, на снегу валялась ободранная оленья голова с огромными рогами, двое детей в малицах и кисах возились с собаками.

– Откуда тут чум? – удивился Никифор. – Я думал, до Выжпуртымских юрт ничего не найдём. – Он справился: оказалось, что это Харумпаловские остяки , живущие за 200 вёрст отсюда, промышляют здесь белку. Я собрал посуду и провизию и через небольшое отверстие, прикрытое кожей, мы влезли в чум, чтобы позавтракать и напиться чаю.

– Пайси, – приветствовал Никифор хозяев.

– Пайси, пайси, пайси, – ответили ему с разных сторон.

На полу лежали кругом кучи меха, и в них копошились человеческие фигуры. Вчера здесь пили, и сегодня все с похмелья. Посреди помещения горел костёр, и дым свободно выходил в большое отверстие, оставленное в вершине чума. Мы подвесили чайники и подложили дров. Никифор совершенно свободно разговаривал с хозяевами по-остяцки. Поднялась женщина с ребенком, которого она только что, очевидно, кормила, и не пряча груди, подвинулась к костру. Она была безобразна, как смерть. Я дал ей конфету. Тотчас же поднялись ещё две фигуры и подвинулись к нам. «Просят водки», – перевел мне Никифор их речи. Я дал им спирту, адского спирту в 95 градусов. Они пили, морща лицо, и сплёвывали на пол. Выпила свою долю и женщина с открытой грудью. «Старик ещё просит», – объяснил мне Никифор, поднося вторую рюмку пожилому лысому остяку с лоснящимися красными щеками.

– Я этого старика, – объяснил он мне далее, – за четыре целковых до Шоминских юрт подрядил. Он на тройке вперед поедет, нам дорогу проложит, нашим оленям за его нартами бежать веселей будет.

Мы напились чаю, поели, я угостил хозяев на прощанье папиросами. Потом уложили все вещи на нарты старика, уселись и поехали. Яркое солнце стояло высоко, дорога пошла лесом, в воздухе было светло и радостно. Впереди ехал остяк на трех белых беременных важенках (самках). У него в руках был огромной длины шест, заканчивавшийся сверху небольшой роговой шляпкой, а снизу заостренным металлическим наконечником; Никифор тоже взял себе новый шест. Важенки быстро несли легкие нарты старика, и наши быки подтянулись и не отставали ни на шаг.

– Почему старик головы не прикроет? – спросил я Никифора, с удивлением наблюдая лысую голову остяка, предоставленную морозу.

– Так хмель скорей выходит, – объяснил мне Никифор.

И действительно, через полчаса старик остановил своих важенок и подошел к нам за спиртом.

– Нужно угостить старика, – решил Никифор, заодно угощая также и себя. – Ведь важенки то у него запряжены стояли.

– Ну?

– В Берёзов за вином ехать собирался. Как бы, думаю, он там чего лишнего не сказал… Вот я его и нанял. Так наше дело будет вернее. Теперь когда-то он ещё в город будет: через два дня. Я – то не боюсь. Мне – что? Спросят: возил? А я почём знаю, кого возил? Ты – полиция, я – ямщик. Ты жалованье получаешь? Твое дело смотреть, мое дело возить. Правильно я говорю?

– Правильно!

Сегодня 19 февраля. Завтра открывается Государственная Дума. Амнистия! Первым долгом Государственной Думы будет амнистия. Возможно… Но лучше дожидаться этой амнистии на несколько десятков градусов западнее. «Так наше дело будет вернее», как говорит Никифор.

Миновав Выжпуртымские юрты , мы нашли на дороге мешок, по видимому, с печеным хлебом. В нем было свыше пуда весом. Несмотря на мои энергичные протесты, Никифор уложил мешок в нашу кошеву. Я воспользовался его пьяной дремотой и тихонько выбросил на дорогу находку, которая только отягощала оленей.