Лев Троцкий - Туда и обратно

Неудача и здесь! Старик-хозяин уехал с работником в летний чум, где осталась часть оленей. Ждут его с часу на час, но когда именно он приедет, неизвестно. А без него его сын, молодой парень с рассечённой пополам верхней губой, не решается сговориться. Приходится ждать. Никифор отпустил оленей кормиться мхом, а для того, чтобы не смешать их с туземными оленями, провёл несколько раз ножом по спине обоих быков и оставил на шерсти свои инициалы. Потом он на досуге поправил нашу кошеву, которая совсем растряслась дорогой. С отчаянием в душе я бродил по поляне, потом вошел в чум. На коленях у молодой остячки сидел совершенно голый мальчик лет трех-четырех; мать одевала его. Как они живут с детьми в этих шалашах при сорока— и пятидесятиградусных морозах?

– Ночью ничего, – объяснял мне Никифор, – зароешься в меха и спишь. Я и сам ведь не одну зиму в чумах прожил. Остяк, так тот голым на ночь разденется, да в малицу так и влезет. Спать ничего, вставать худо. От дыхания вся одежа закуржует , хоть топором руби… Вставать худо.

Молодая остячка завернула мальчика подолом своей малицы и приложила его к груди. Здесь кормят детей грудью до пяти-шести лет.

Я вскипятил на очаге воду. Не успел я оглянуться, как Никифор насыпал себе на ладонь (Господи, что это за ладонь!) чаю из моей коробки и всыпал в чайник. У меня не хватило мужества сделать ему замечание, и теперь придётся пить чай, побывавший на ладони, которая видела многое, но давно не видела мыла… Остячка накормила мальчика, умыла его, потом вытерла тонкими древесными стружками, одела и отпустила из чума. Я удивлялся той нежности, какую она проявляла к ребёнку. Теперь она сидит за работой: шьёт малицу из оленьих шкур оленьими жилами. Работа не только прочная, но и несомненно изящная. Весь борт украшен узорами из кусочков белого и тёмного оленьего меха. В каждый шов пропущена полоска красной ткани. На всех членах семьи пимы, малицы, гуси домашней женской работы. Сколько тут положено адского труда!

Старший сын лежит в углу чума больной третий год. Он достает, где может, лекарства, принимает их в огромном количестве и живёт зиму в чуме под открытым небом. У больного на редкость осмысленное лицо: страдание провело на нем черты, похожие на следы мысли… Я вспоминаю, что именно здесь, у этих самых оурвинских остяков умер месяц тому назад молодой берёзовский купец Добровольский, приехавший за пушниной. Он пролежал тут несколько дней, в жару, без всякой помощи…

У старика Пантюя, которого мы дожидаемся, около пятисот оленей. Он на всю округу известен своим богатством. Олень – это всё: он кормит, одевает, возит. Несколько лет тому назад олень стоил 6–8 рублей, а теперь 10–15: Никифор объясняет это непрерывными эпидемиями, которые уносят оленей сотнями.

Сумерки всё больше сгущаются. Ясно, что никто уж не станет к ночи ловить оленей, но не хочется сдавать последнюю надежду, и я жду старика с таким нетерпением, с каким его, может быть, никто не ждал в течении всей его долгой жизни. Было уже совсем темно, когда он, наконец, приехал с работниками. Хозяин вошел в чум, чинно поздоровался с нами и уселся у очага. Его лицо, умное и властное, поразило меня. Очевидно, пятьсот оленей, которыми он владеет, позволяют ему чувствовать себя королем от головы до пят.

– Скажите ему! – подталкивал я Никифора, – что ж время терять?

– Погодите, сейчас ещё нельзя: ужинать сядут.

Вошёл работник, рослый, плечистый мужик, гнусаво поздоровался, переменил в углу промокшие обутки и подвинулся к костру. Что за ужасная физиономия! Нос совершенно исчез с этого несчастного лица, верхняя губа высоко поднята, рот всегда полуоткрыт и обнажает могучие белые зубы. Я в ужасе отвернулся.

– Может быть, время поднести им спирту? – спросил я Никифора с уважением к его авторитету.

– Самое время – ответил Никифор.

Я достал бутылку. Невестка, которая с приходом старика начала прикрывать свое лицо, зажгла у костра кусок бересты, и пользуясь ею как лучиной, разыскала в сундуке металлическую чарку. Никифор вытер чарку подолом своей рубахи и налил до краёв. Первая порция была поднесена старику. Никифор объяснил ему, что это спирт. Тот важно кивнул головой и молча выпил большую чарку спирта в 95 градусов, ни один мускул не дрогнул на его лице. Потом пил младший сын, с рассечённой верхней губой. Он выпил через силу, сморщил своё жалкое лицо и долго плевал в костёр. Потом выпил работник и долго качал головой из стороны в сторону. Потом дали больному, тот не допил и вернул рюмку. Никифор выплеснул остатки в костёр, чтоб показать, каким продуктом он угощает: спирт вспыхнул ярким пламенем.

– Таак [16] Крепкий. , – сказал спокойно старик.

– Таак, – повторил сын, выпуская изо рта струю слюны.

– Сака таак [17] Очень крепкий. (здесь примечания из оригинального издания) , – подтвердил работник. Потом выпил Никифор и тоже нашёл, что слишком крепко. Разбавили спирт чаем, Никифор заткнул горлышко пальцем и помахал в воздухе бутылкой. Все ещё раз выпили. Потом ещё раз разбавили и ещё выпили. Наконец, Никифор принялся излагать, в чем дело.

– Сака хоза, – сказал старик.

– Хоза, сака хоза, – повторили за ним все хором.

– Что говорят? – спросил я нетерпеливо Никифора.

– Говорят: очень далеко… Тридцать рублей просит до заводов на проход.

– А сколько возьмет до Няксимволи ? Никифор что-то проворчал с явным неудовольствием, причины которого я понял только впоследствии, но всё же поговорил со стариком и ответил мне: до Няксимволи – 13 рублей, до заводов – 30.

– А когда ловить оленей?

– Чуть свет.

– А сейчас никак нельзя?

Никифор с ироническим видом перевёл им мой вопрос. Все засмеялись и отрицательно покачали головами. Я понял, что ночёвка неизбежна, и выбрался из чума на свежий воздух. Тихо и тепло. Я побродил с полчаса по поляне и затем улёгся спать в кошеве.

В полушубке и в гусе я лежал как бы в меховой берлоге. Над чумом круг воздуха окрашен огнём догорающего очага. Вокруг стояла абсолютная тишина. В вышине ярко и отчетливо висели звезды. Деревья стояли неподвижно. Запах оленьего меха, опревший от дыхания, слегка душил меня, но мех приятно согревал, безмолвие ночи гипнотизировало, и я уснул с твёрдым намерением чуть свет поднять на ноги мужиков и как можно раньше выехать. Сколько времени потеряно – ужас!

Несколько раз я просыпался в тревоге, но кругом стояла тьма. В начале пятого, когда часть неба просветлела, я пробрался в чум, ощупал среди других тел Никифора и растормошил его. Он поднял на ноги весь чум. Очевидно, лесная жизнь в морозные зимы не проходит этим людям даром: проснувшись, они так долго кашляли, отхаркивались и плевали на пол, что я не выдержал этой сцены и выбрался на свежий воздух. У входа в чум мальчик лет десяти лил изо рта воду на грязные руки и затем размазывал её по грязному лицу; окончив эту операцию, он старательно вытерся пучком древесных стружек.