Пётр Панч - Голубые эшелоны

Она вошла в вагон и села рядом со мной на свободное место. Светлые кудряшки над лбом, голубые глаза и ямочки на щеках, возникавшие, когда на пухленьких губах появлялась улыбка.

Под полом ритмически стучали колеса, ночная темнота завесила окно, а свет электрической лампочки почти не доходил до нас.

Сидели и разговаривали. Ни о чем! А пассажиры на каждой станции вставали и выходили. Наконец мы остались только вдвоем.

Было уже поздно.

Усталость наступала все сильнее. Девушка виновато улыбалась, и оттого ее личико становилось таким наивным, милым, что невольно хотелось приласкать его, приголубить.

Со сном она боролась уже через силу, наконец, как подраненная, склонила голову набок и упала мне на плечо.

Она тихо и спокойно спала. И я затаил дыхание — надо было быть палачом, чтобы осмелиться разбудить ее, потревожить сон, который обнял ее, как ласковое дуновение ветерка.

Я сидел как завороженный и не сводил глаз с ее лица. Было неудобно, но я терпел, потому что наслаждение смотреть на это личико, похожее на бутон розы, превосходило все остальное.

Так я готов был ехать без конца, но приближалась станция, на которой ей предстояло сойти.

И я поцеловал ее в сомкнутые веки.

Когда она, виновато улыбаясь, вышла в темную ночь, я почувствовал такую пустоту, как будто она унесла с собой мое сердце.

Я сижу над версткой очередной книжки журнала «Червоний шлях». На одной странице нужно подверстать какой-нибудь стишок, а в запасе такого нет. Но вот кто-то идет. Может, бог послал поэта?

В кабинет несмело, как в холодную воду, входит прокаленный солнцем паренек. У него синие глаза. На ходу стаскивает с головы кепку и широкой ладонью приглаживает волосы, похожие на свежее жнивье. Молчит, но губы его двигаются. Вижу, читает объявление над моей головой: «Если хочешь отдохнуть, иди в профсад».

Мне становится невтерпеж.

— Вы к нам?

— К вам, — отвечает паренек, вытирая кепкой лоб.

— Садитесь.

Паренек нацеливается задом и присаживается на краешек стула.

— Что скажете?

«Поэт, прозаик или еще нормальный человек?» — думаю про себя. Помятый пиджачок и линялые штаны, заправленные в сапоги, похож на «плужанина» [17] Член организации украинских крестьянских писателей «Плуг», существовавшей в 20—30-е годы. .

Паренек молча сует мне потертую бумажку. Читаю:

«Настоящим удостоверяется, что Гнат товарищ Струг — член комнезама [18] Комнезам (сокращенно) — комітет незаможних селян — комитет деревенской бедноты. с 1925 года, занимается хлеборобством и всяким образованием…»

Я стараюсь угадать, какая напасть приключилась с этим удостоверенным членом комнезама, и думаю, что ему, наверно, нужна не редакция, а приемная ВУЦИК или районная милиция, помещающиеся рядом.

— Что случилось?

— Сочинение сочинили, — неожиданно отвечает паренек и почему-то отворачивается от стола.

— Сочинили?

Он кивает круглой головой и сует мне старую, с пожелтевшими уже страницами, книгу метрических записей какой-то Успенской церкви.

— Это только начало, — говорит он, оживая. — У меня уже три романа и стихотворение «ВКП».

Читаю заглавие: «Трактор на кресте, или Поп-душегуб». Написано вкривь и вкось. Спрашиваю.

— Это вы как же, коллективом сочиняли, что ли?

— Ну да, коллективом.

— И много вас писало?

— Так что я один.

— Значит, коллектив из одного человека!

Паренек утвердительно кивает на каждое мое слово, а глаза синие-синие, и мне уже не хочется иронизировать.

— А почему это у вас везде «я» такое чудное?

— Это я сам выдумал, потому что в ликбезе мы еще «я» не проходили. Так просмо́трите? Пожалуйста!

Какие же у него синие глаза — чистые-чистые.

Неужели придется ждать, пока он выучит букву «я», чтобы мне хоть что-нибудь путное удалось подверстать на пустую страницу? Но ведь тогда эти глаза уже помутнеют, не будет уже синих глаз, чистых-чистых, как у младенца!

Злой ветер тоскливо завывал в голых кустах, моросил дождь. Мальчики, закончив раскидывать землю, чтобы могилка была неприметнее, отошли под дерево и начали перешептываться. У холмика остался только самый маленький, в матроске, с якорем на рукаве. Носочки его спустились, и голые икры краснели, как кленовые листья под ногами. На щеках сохли слезы, растертые кулачками.

Под желтым холмиком глины лежала его мама — ее сегодня, втайне от немецких оккупантов, сняли с виселицы и похоронили крестьяне.

Посовещавшись, мальчики подошли к малышу.

— Марчик, хочешь, пойдем с нами.

— Только никому, никому…

— Мы Ивана Сидоровича убьем!

— Это он выдал твою маму.

— Я у бабуси спрошу, — сквозь слезы говорит Марчик.

— Они уже и бабусю…

Ему не дали закончить. Задергали, затолкали.

— Я ж ничего не сказал! — оправдывается хлопец.

— Ты, Марчик, не ходи к ветряку.

— Хочешь, я тебе дам пугач?

— Я ж ничего не говорил…

— А ночевать приходи к нам.

— А бабуся где? Бабка! — вдруг закричал мальчик и побежал к школе.

— Я ж не сказал, что и его бабку повесили, — продолжал оправдываться мальчуган, которого затолкали, — нет, не сказал?

Другие опустили головы и молча смотрели на свежий холмик над их учительницей.

Мы сидели у окна и вспоминали прошлое. По другой стороне улицы, боязливо озираясь, пробежала собака. И приятель неожиданно спросил меня:

— Вы помните Фреду?

— Фреду? Какую Фреду? — удивился я.

— Фреда, собака из повести Голсуорси.

— Напомните!

— Я напомню вам одно место: Фреда лежит у входа в концертный зал и заглядывает в лицо каждому, кто выходит. Она, как обычно, ждала своего хозяина, а его еще накануне убили на дуэли.

Я зажмурился.

— Да, припоминаю.

Но перед моими глазами возникла не Фреда, а Крапка [19] Точка (укр.) . . Собака моего друга Романа.

Можно с полным основанием считать его оригинальным человеком. Он жил как-то не шаблонно. И женился не шаблонно, не просто полюбил девушку и взял ее себе в жены, как все, а отвоевал. И собаку завел себе не обычную, а умную собаку.

Об этом стоит рассказать.

…Случилось так, что маленькая, с ласковой улыбкой девушка Виктория запала в сердце не только Роману, но и его другу. Она знала об этом, но не оказывала предпочтения ни тому, ни другому: оба стройные, оба сильные и красивые. Даже волосы у обоих одинаково светлые, и это, пожалуй, больше всего нравилось девушке, потому что сама она была смуглая, как цыганка.

Роман и его приятель ни за что не хотели уступить друг другу. Оставалось решить дело только силой. И потому, когда они как-то оказались на скале возле моря, то, не сговариваясь, начали бороться. Тот, кто поддался бы и сделал хоть шаг назад, полетел бы вниз, на острые камни.