Пётр Панч - Голубые эшелоны

Летом над ветряком, в жарком небе, часто кружатся коршуны. Внизу лежит, весь в левадках, рощицах и садах мой город Валки. Дни там походили на хатки — такие же однообразные, такие же сонные, такие же неторопливые, как неторопливое в небе кружение коршунов.

Коршуны плыли дальше. Под ними уже кончался городок, последней, у самого поля, стояла наша хата. В саду четыре дубка и кусты береста, а ясени не успевали подняться, как отец уже рубил их на спицы.

Отец мастерил колеса, ему помогали мои братья, а я, не приспособленный к топору, должен был искать себе доли, как коршун поживы, в других краях…

Об этом я вспомнил намного позднее, когда с отрядом красных скакал к лесу, где засела отчаянная банда Харюка.

Мимо бежали долины, овражки, холмы, а буйная сила все рвалась на простор. Земля уплывала из-под ног, и ритмично поскрипывало седло. Кровь бешено стучала в жилах, а глаза ловили дальний горизонт. Я окинул взглядом землю. Она была прекрасна в эти мгновения: на ней был только цветной ковер из лугов и полей, а по взгорью окантовкой синели леса. Но вот блеснул Буг, как клинок, и снова исчез в камышах. Зазеленел и другой берег, круто сбегая к воде… И тут я увидел атамана Харюка.

Он возник на опушке с первыми лучами солнца, с ватагой всадников позади. Они остановились на минуту, как слепцы, почувствовавшие солнце, потом отделились от леса и, словно не касаясь земли, понеслись в поле. Впереди ватаги под желто-голубым знаменем скакал юноша, похожий на меня. Казалось, я видел себя в зеркале. Пьяный от романтического угара и крови, юнец точно на крыльях летел через долины, овраги, леса, и всюду ему чудились казацкие песни, головки спелых маков кивали навстречу гетманским булавам, дивчата в венках поили казацких коней у криниц, шинкари угощали его старыми медами и показывали куски красной свитки, маячащие теперь по всей Украине.

Из-за горы поднялась сиреневая полоса сумовского леса. Она тянулась под самый окоём. Туда атаман Харюк должен добраться со своим отрядом. Он горделиво оглянулся вокруг и окаменел. Следом скакал еще более сильный отряд с красным знаменем над головами. Впереди, нахмурив лоб над горбатым носом, летел, словно не касаясь земли, командир, похожий на него как вылитый. Казалось, он видел себя в зеркале, разве что постаревшим на год. Позади за его двойником грозно гремели орудия.

Молнией мелькнула мысль в голове Харюка: «Дальше от Буга, от реки, дальше от воды!».

И через минуту зеленый отряд рассыпался лавой и, поблескивая на солнце шашками, галопом помчался в степь. Но поздно: красные уже перерезали путь и все больше прижимали зеленых к воде. Командир на сером коне уже насмешливо кривил свои сочные губы. У атамана Харюка страх запрыгал в глазах и мускулы впервые охватила частая дрожь.

— Стой! — уже истерически выкрикнул он. — Врассыпную, кто куда!

Всадники на миг круто вздыбили коней и затем с животным криком кинулись в разные стороны.

Атаман Харюк стоял как окаменелый, пока вся его ватага не разбежалась, потом смерил глазами расстояние до Буга и через луг помчался к воде. Только бы выбраться ему на противоположный берег, тогда он и под пулями будет смеяться. Он был уверен, что история послала его на бой, и веками усыпленная сила теперь на крыльях несла его к воде.

Вот и берег. Рогоз, осока, заросли камыша далеко тянулись по воде. Внезапно конь точно споткнулся, и Харюк едва удержался в седле. С силой конь выдернул ноги, которые будто присосались к траве, но вторая пара загрузла еще глубже. Под ним была трясина. К чистой воде пробраться было невозможно.

Вырвав коня на твердый грунт, Харюк метнулся в другую сторону, но и тут была сочная трясина. А от степи приближался уже красный отряд.

Как затравленный зверь, носился атаман Харюк по зеленым лугам, зорко поглядывая то на болото в венке из камышей, то на красный отряд, который уже сбивал копытами цветы луговины и кольцом приближался к воде.

Атаман Харюк остановился. Обильный пот струился по его побледневшему лицу. Он еще раз посмотрел, уже вместе со мной, на противоположный берег: там спокойно паслись коровы, овцы черным клубком катились в балку, где, усталый от труда, шагал за плугом по твердой земле мужик.

Еще дальше, в багряном мареве, лежал овраг, а за ним дымилось село.

На том берегу царило уже спокойствие, там дивчата напевали уже другие песни, а красные маки расплескали свои лепестки над домами. Атаман Харюк глянул на солнце, и у него потемнело в глазах.

Когда наши кони сшиблись усталой грудью, я увидел на желтом лугу голубую тень Марка Проклятого. Солнце поднималось все выше, и с каждой минутой тень становилась все короче. Харюк кинул оружие и отдал красным своего обессиленного коня.

Украинские степные дороги, солнце и ветер и ветроногие наши кони слились с нами в одну гармонию. В багровом дыму костров мы летели вслед за двухголовым польским орлом на запад. Мы кружились над ширью полей Украины выше коршунов, плававших когда-то над задумчивыми ветряками. Пулеметный рокот и гром орудий загоняли за тучи орлов, мелькали распластанные в лебеде села, над водой плакали вербы, а местечки и города теряли счет всяческим властям и атаманам.

Тут неумытые домики прятались в закоулках, вечерние сумерки щекотали нежные звуки старинных баллад и романсов. Немолодые, линялые регистраторы и счетоводы по вечерам дышали на крылечках вечерней прохладой. Они, как черви, выползали из норок, обнюхивали слепыми рыльцами воздух и, едва конь лязгал стальными копытами, поспешно уползали назад, в свои гнезда, протухшие еще дедовским потом. На ногах у них были войлочные туфли, и шаги красных гремели в их закоулках, как гром.

— Когда ж ты вернешься, любимый? — спрашивала меня голубоглазая девушка, кладя в полевую сумку маттиолы. Сквозь маркизет на груди у нее просвечивал значок: «Не рыдай, а добывай!»

На запад летели моторы, и в небе стоял пулеметный клекот. Я вздыбил своего коня и отделился от земли.

— Никогда!

Прошло десять лет. Замолкли над Збручем орудия, в лесах позарастали тайные тропки, кони стряхнули седла, и мой маузер настороженно повис на стене. Настали будни революции.

И только теперь я смог осуществить свою детскую мечту: «Написать, как в голубой книжечке, несколько страниц и послать в газету или журнал».

Но теперь моя книжка не уместится на печи, и цвета она жаркого, как костер. В ней город, в ней село, в ней новые заводы и Днепрострой.

В ней наша, советская жизнь. И когда я хожу теперь по улицам, и выплывают порой навстречу голубые глаза, я вспоминаю маттиолы и звуки баллад или романсов. Глаза тают в вечерней мгле, а я все еще вижу, как ветер веет над расплесканными хлебами по всей шири полей Украины и кружит дым над заводами. Мой ветряк за школой, буйными ветрами обескрыленный, доживает под солнцем последние дни, и хоть над ним еще кружатся коршуны, но все чаще в жарком небе рокочет мотор, а внизу курится пылью большак, и рядом, в венке садов, мой городок Валки. И вспоминаю я тогдашние дни, похожие на хатки, такие же однообразные и неторопливые, как неторопливое в небе круженье коршунья.