Пётр Панч - Голубые эшелоны

Целый день радость распирала мне грудь, а к вечеру Иван посмотрел на мою находку, уже мокрую от пота, и фыркнул:

— За копейку и селедки не купишь!

До сих пор я не знал, чего мне сильнее хотелось — ножика или сапог со скрипом, но теперь я понял: больше всего хотелось селедки, а Иван, наверно, от зависти так сказал. Ого, еще какую селедку куплю!

Я побежал в лавку. Она помещалась в низенькой хатке у дороги. На белой стене чернела широко распахнутая дверь, завешанная веревками, щетками, шлеями. У дверей стояли ящики — один с комками белого мела, другой — с ослизлыми комками соли.

В темной лавке вдоль стен тянулись заваленные разным товаром полки — вот катушки ниток, вот мыло, вот пряники, конфеты, лавровый лист, колбаса, вот сало, вот бублики, а на грязном полу стояли кули с мукой, с овсом, бочки с дегтем, с керосином, а между ними — кадушка с серебристыми селедками. Густо пахло прелой мукой, грушевой эссенцией, уксусом, мышами и кошачьим пометом. Даже дышать было трудно, но такого воздуха больше нигде не было, и я вдыхал его полной грудью, особенно запах селедок, хотя те, которые выглядывали из рассола, больше походили на ржавые обручи.

Продавец долго не обращал на меня внимания. Наконец спросил:

— А тебе чего, малый?

— Селедок, — робко ответил я.

— Сколько — пуд, два?

— Мне на копейку!

Продавец вернулся назад за стойку и презрительно кинул:

— Больше не мог украсть?

— Я не крал, я копейку нашел.

— Так беги поищи еще две, тогда я дам тебе такую селедку, что за неделю не съешь.

Мои иллюзии начали меркнуть: маковники и пряники, колбасы и сапоги уже чуть мерцали, но я еще не хотел с ними расставаться.

— А вы на копейку отрежьте.

— Вот я тебя на копейку отрежу. — И взялся за нож.

Насупленные брови, покрытое черной щетиной лицо и без ножа были страшны, и я не стал дожидаться, пока он выйдет из-за стойки, я проворно выбежал на улицу со своей копейкой.

Легко сказать — поищи еще две копейки, словно дождь бывает каждый день. Вот уже с месяц капли не выпало, хотя и ходили в поле с молебном. Да хоть бы и пошел дождь, так теперь Боровиков Василь первым выбежит на улицу. Еще до света. Он и из-под земли добудет.

Мои мечты начали развеиваться, да и копейку надоело прятать. Из золотой она уже стала почему-то рыжей, совсем черной, как мои пятки, и я закопал ее в саду под вишней.

Был какой-то праздник, потому что в хате промазали пол, даже положили у порога дерюжку — вытирать ноги. На дворе грязь по самые уши. Пришел дядько Павло с теткой Ориной. Она сухонькая, черненькая, а он как нетесаное бревно. У них был дом под железной крышей, а у нас под соломой, и мы с уважением смотрели на такого гостя. Пожаловал дядько Хома — косматый, широкоплечий и крепкий. Хотя и у него был дом под железной крышей, но от него и от сухой, серой тетки Ульяны несло таким духом, будто в комнату внесли дубильный чан. Третьим пришел дядько Иван с женой Татьяной, и комната наполнилась его крикливым голосом. Жил он в глухом переулке, и хата у него тоже была под соломой, как наша, а подарки приносил лучше всех.

Однажды подарил мне даже красный шарф, когда другие дали только по пирожку.

— Ишь какой у тебя щедрый крестный отец, — с завистью сказал Яшко. — А мой даже пирожка не дал.

Теперь я тоже с нетерпением ожидал, чем одарит меня дядько Иван. Тетка Татьяна дала уже по пригоршне тыквенных семечек, но я не спускал глаз с дяди Ивана. Он, как видно, заметил, усмехнулся, — хотя усмешку трудно было разглядеть за его густой бородой, но у него смеялись еще и круглые глаза, — и протянул мне копейку.

— Подрастешь, — сказал, — хату построишь!

Я поцеловал ему руку и от радости залепетал что-то такое, чего и сам не разобрал.

Если б на дворе не смеркалось уже, я тут же побежал бы в сад и откопал там спрятанную копейку, чтобы полюбоваться на обе вместе. Такого капитала еще ни у кого не было — ни у Яшка, ни у Гальки, моей старшей сестренки, пожалуй, и у Ивана даже, хотя он ходил уже в школу.

— А где ты зарыл свою копейку? — спросил он, когда я похвалился ему своим богатством.

— Под вишней.

— Под какой?

В саду было только две вишни.

— Под крайней.

— Попрощайся со своей копейкой: там отец вчера выкопал яму для золы.

Я почему-то глупо улыбнулся, потом сморщился, как от хрена, и заревел на весь дом.

Меня не стали успокаивать, просто отец отворил дверь в темные сени и толкнул под зад коленом:

— Остынь там малость, хлопче!

В сенях и вправду холодно, но можно было бы перебежать в другую половину хаты, если б я не обиделся на всех: у меня такое горе, а они еще и посмеялись. Ладно, я решил назло им простудиться. Вот так и буду стоять босиком на полу, пока не умру. Но в комнате почему-то говор затих, слышалось только что-то похожее на блеянье овцы. Любопытство перебороло и обиду, и скорбь по копейке. Размазывая слезы на щеках, я снова тихонько вошел в комнату.

Тут уже горела большая лампа, тетки, как рябые куры на насесте, сидели вдоль стены, а мужчины вокруг стола. Все они были в чумарках, сапоги густо смазаны дегтем, а головы — деревянным маслом. Покрытые оспинами, заросшие волосами лица были строги и торжественны. Перед дядей Павлом лежала раскрытая Библия, он тыкал в нее кривым пальцем и, как бы норовя перепрыгнуть через ров, выкрикивал слоги: «…и ре-ре — ч-че…» Потом с облегчением сводил слоги вместе: «рече-го-го-с… госпо-по-подь… господь…» Тетки набожно перекрестились. Дядько Павло взглянул на них и повысил голос: «из-из-зы-зыд-зыд…» Слово «изыдите» никак ему не давалось, он придавил его пальцем, как блоху, снова вспомнил, как смотрел в Народном доме «кумедию».

— Вот так и на театрах — пык, мык, а не разберешь, что к чему. Вроде и по-нашему балакают, а как в книжке. Только девка как живая, с коромыслом и ведрами, такая алюрная да красивая, как наша учителька.

— То-то тебя и понесло в эту грязь. Старый пес, а туда же, — проговорила тетка Орина, поджав губы.

— О чем же они балакали? — громко, точно не в комнате, а на выгоне, спросил дядька Иван.

— Да мне захотелось спать, так я пошел подремать в тарантасе.

Пока шел разговор о театре, дядько Павло закрыл Библию и тихонько прижал ее локтем. Избавившись от «изыдите», он даже вздохнул облегченно.

— Кабы моя власть, я б этих артистов в плуг запрягал. Больше пользы было бы!

Мы с Яшком сели на кровати рядом, как ласточки на проволоке, и незаметно заснули.

Проснулся я только утром, но уже не в постели, а в горячем просе на печи. Раскрыл глаза, из угла на меня не мигая смотрел Иисус Христос. И всегда-то он следит за мной глазами. Других икон почти не видно, хотя их полон угол, — утро было хмурое, а оконца в хате узкие.