Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Сколько этих попрошаек развелось!

— И еще больше будет, — ответил ее спутник. — Мотают денежки по заграницам! — И почему-то сердито поглядел на меня.

Я испугался и шмыгнул в толпу. Меня дама назвала попрошайкой, нищим. Стало так стыдно, что даже слезы выступили на глазах.

Ярмарка продолжалась два дня, но после этого случая она утратила для меня всю свою привлекательность. А может, я просто устал от непрестанного шума, новых впечатлений и пыли, которая лезла в нос. Она оседала только ночью, прибитая росой, а тогда в воздухе приятно пахло влажной землей.

В саду уже начали поспевать груши, а у меня все еще было только две копейки. Мне казалось, что я испробовал все, что только можно было. Разве еще раз попытаться заработать, хотя и на это мало надежды. Но, наверно, так уж повелось, что счастье приходит в последнюю минуту.

За выгоном был овражек, а за овражком — ветряная мельница. Мы часто бегали туда — посмотреть с ветряка, что делается вокруг: нас манили левады, среди которых проступали белые хатки. Из города выползал широкий большак и прятался в зеленом хуторе. За большаком зеленели холмы, на них тоже раскинулись левады.

По воскресеньям с большака долетали грустные песни. Пели их пьяными голосами те, кто возвращался с базара. От их песен становилось так тоскливо, что даже за сердце брало. Должно быть, оттого и я невзлюбил воскресенья и прочие праздники. Лучше всего — канун праздника. С большака доносятся тогда совсем другие песни. Слышно, как поют парубки и дивчата:

И кажется, будто ты летишь без крыльев, только небо да необозримые степи… Гей… Долиною, гей… Но вот ударил бубен, заныли струны… Ого, уже там пыль столбом стоит!

Мы с Яшком лежим на помосте в хлеву, затаив дыханье, и прислушиваемся, а за стеной насвистывают соловьи, трещат сверчки. Мы никогда не могли дождаться, чтобы они замолкли, — засыпали.

В овражке всегда паслись гуси, но на этот раз дядько Иван посеял там просо. Уродилось густое и зеленое, а когда выбросило метелки, точно дымом покрылось. Чтобы его не расклевывали воробьи, дядько Иван поставил чучело, похожее на него самого, — низенькое, круглое, с кривыми ногами, — но воробьи его не боялись, и, когда бы мы ни прибегали к ветряку, птицы вспархивали над просом и садились на крылья ветряка. Дядько Иван чесал в затылке и сердито кричал:

— Киш, чтоб вы издохли!

Воробьи чуть взлетали над ветряком и тут же опускались назад, терпеливо дожидаясь, пока уйдет это живое чучело.

— Ты бы, Петько, гонял мне воробьев, — говорит дядько Иван.

Я виновато улыбаюсь: ведь это не мои воробьи причиняют ему ущерб.

— Будешь? Я тебе копейку дам!

Я думал, что дядя шутит, но он даже не улыбнулся. От неожиданности на меня прямо икота напала. Получу сейчас копейку, достану из тайничка еще две — и уже сегодня у меня будет селедка!

Дядько Иван почему-то не спешит. Я смотрю на него вопросительно и тревожно. Наконец он дает мне, но не копейку, а длинную хворостину и говорит:

— Почаще их пугай, тогда и заработаешь копейку.

Чтобы показать, на что я способен, я тут же так засвистел, так завизжал по-поросячьи на воробьев, что они поднялись живой тучкой и куда-то полетели, лишь бы не слышать моего поросячьего визга, лая и свиста.

Я начал бегать на просо по нескольку раз в день, даже тогда, когда соседские хлопцы принимались за свои игры. Яшко сперва охотно бегал со мной, но, когда прошла неделя и вторая, а просо все еще соблазняло воробьев, начал уклоняться от такого монотонного развлечения. Я пообещал и ему кусочек селедки, и мы снова гоняли воробьев вдвоем, и то и втроем: Гальке тоже хотелось полакомиться селедкой, и она этим зарабатывала маленький кусочек.

— Хоть такусенький. — И показала кончик своего мизинца.

Время от времени я наведывался в лавку, проверить, не распроданы ли селедки. Кадушка, как и прошлым летом, стояла возле дегтя, и в ней серебрились густо уложенные в ряд рыбы.

Однажды, когда мы прибежали в овражек, на месте проса желтела только стерня. Даже снопов уже не было. «А копейка?» — первое, что я подумал. На это никто не мог ответить — ни гуси, которые разгуливали уже по стерне, ни воробьи, — они поглядывали на меня искоса, ожидая, когда я начну кричать. Но я больше не кричал.

Через несколько дней был Спас — день, когда святят возле церкви яблоки, и только после этого можно их есть. Но мы не дожидались, пока их освятят, а потихоньку ели и до этого. У самой дорожки в парильню, где дед гнул ободья, росла старая яблоня, на ней родились красные, полосатые яблоки. Мы давно уже их посбивали, а сослались на бурю.

— А куда же девались яблоки? — удивлялся отец.

— Поросята поели, поросята! — в один голос завопили мы, с животами, еще набитыми этими яблоками.

Возвращаясь из церкви, зашел дядько Иван с теткой Татьяной, она оделила нас свячеными яблоками. Но я ожидал копейки и смотрел на дядю так выразительно, что он наконец вынул кошелек.

— Хочешь расчет получить, Петько?

Я не удержался и быстрее, чем нужно, кивнул головой.

— На, парень, честно заработал!

Я был уверен, что заработал не одну только, а может быть, две, а то и три копейки. Но дядько Иван заплатил точно по условию — одну.

Спустя минуту я с тремя копейками бежал в лавку. Время было послеобеденное, и пьяные голоса наполняли воздух надсадными криками. В таком же состоянии возвращался домой и мой дед.

— Так-то, милостивый боже… Горе той чайке, горе той убогой, что вывела малых деток над самой дорогой. Петро, когда будет тепло?.. — Больше ни на что он уже не был способен и потащился дальше, опустив руки почти до земли.

Однажды отец напоил деда чаем. Должно быть, он пил его впервые, потому что чересчур смаковал, причмокивал губами и хвалил. Мы, малыши, смотрели деду в рот и откровенно радовались: теперь дедусь вместо водки начнет пить чай!

Но он снова шел по переулку, согнутый в дугу, и всхлипывал совсем не от чая:

— Ой, горе той чайке… Петро, когда будет тепло?

— Идите уже! — насупясь, ответил я и еще быстрее побежал к лавке.

Лавка была заперта. Из окна ее вырывались пьяные голоса, но я все-таки постучался. Никто не ответил.

Возвращался я домой грустный. На углу нашего переулка стояла кучка мальчишек, голова к голове. Я миновал бы их, если б они не выкрикивали что-то так азартно, и это меня соблазнило. Лавочников Прокоп кричал:

— Ну, угадывайте, орел или решка?

Одни кричали «орел», другие — «решка». Прокоп как-то по-особенному подкинул вверх пятак, все чуть расступились, и медяк упал на голую землю. Головы, как по команде, нагнулись вниз и закричали:

— Орел, орел… Я угадал, я угадал!.. Еще кидай!