Пётр Панч - Голубые эшелоны

— Расчету нет, — возражает Прокоп, — давайте на деньги играть. Угадал — выиграл, не угадал — проиграл. По пятаку, а?

Хлопцы виновато сморщились.

— Если б на пуговицы.

— Ну, по три копейки. Ну, по копейке, а?

Хлопчики переступали с ноги на ногу, но молчали.

А что, если мне повезет, и я выиграю еще три копейки? На большее я не надеялся. Ведь это сколько будет денег? Холодный пот выступил на лбу. То, что я могу и проиграть все свои три копейки, мне и в голову не приходило.

— Давай! — сказал я, загоревшись.

— А чем ты будешь платить?

Я раскрыл кулак, у Прокопа заблестели глаза.

— Давай! По три или по копейке?

Я смутился, но в эту самую минуту из соседней хаты выбежала растерзанная женщина и закричала:

— Спасите, люди добрые, убивают!

Следом из дверей вывалился с искаженным лицом, растрепанный, косматый, с топором в руках, Степан Калитка. Мы знали, что он дерет кожу с дохлых лошадей, а это делало его в наших глазах еще страшнее. Мы кинулись к плетню и припали к щелям. Женщина выбежала на улицу, а Калитка, пошатываясь, вышел на середину двора, икнул и начал чесать волосатую грудь, как медведь лапой.

— Убью! — снова икнул, еще сильнее скривился, ударил ногой щенка, который вздумал ластиться к нему, и поворотил назад.

Ярко-красное солнце садилось уже за Кирикову Сечку. Спускался удушливый вечер, и я почувствовал ту тоску, которая обычно давила меня по праздникам. Не хотелось уже ни выигрывать, ни проигрывать. Я поплелся домой, нарочно взбивая босыми ногами пыль.

Нет ничего хуже, когда приснится веселое. Ночью-то хорошо, а встанешь — и ожидай какой-нибудь неприятности. Снилось мне, что старшая моя сестра Уля выходит замуж. Справляли свадьбу, и стол был сплошь заставлен пирогами с печенкой, холодцами, как бы присыпанными снегом, селедками в масле, а над тарелками стояли бутылки, но не прозрачные, в каких продавали водку, а темные, будто с квасом. Уже не припомню, то ли меня кто-то угостил водкой, хотя людей почему-то не было видно, то ли я опьянел от новых сапожек, от новой рубашки, от музыки. Знаю только, что выбежал во двор в одной рубашонке, а было уже холодно, и начал плясать. Ну точно так, как прыгает воробушек по земле. Как же не плясать, когда изо всех окон свет падает на самую середину двора, а двор полон телег, лошадей…

Проснулся я от пронзительного визга, но это визжала уже не скрипка, а пила, которую точил отец. Потом пилу и топор он понес на телегу и засунул под сено.

— Куда вы, батько?

Отец насупился:

— Не кудыкай, а то закудыкаешь!

— И я с вами.

Яшко, еще не раскрыв глаз, тоже запищал:

— И я, и я!..

Отец собирался ехать на хутор к тетке Домахе. Статная, рослая и пригожая тетка Домаха служила там у помещика Безобразова в работницах, а потом стала его невенчанной женой. У Безобразова была небольшая усадьба, и все хозяйство он переложил на тетку Домаху, а сам жил лето и зиму в городе, где у него был свой дом. Ни с кем из родичей тети Домахи не водился, а если кто придет, прятался на задворках. Мы видели, что другие тетки завидуют тете Домахе, хотя она почему-то чувствовала себя перед ними виноватой.

Отец ехал на хутор добыть береста на ступицы для колес. Самое лучшее дерево: волокна у береста свиты так, что ступица никогда не треснет. Ободья из него тоже выходят крепкие, а вот для спиц нужно, чтобы волокна древесины не мешали раскалывать колоду на ровные бруски. Для этого лучше всего пригоден ясень. И строгать легко, и от рашпиля не ершится.

Когда мы выехали за хутор Водопой, хорошо видный с ветряка, перед глазами начала разворачиваться степь. Разве что где-нибудь вдалеке, над жнивьем, зазеленеет хуторок или помещичья усадьба. Я уже знал, что справа зеленеет экономия помещика Яхонтова. Это был великий пан, главный над панами в нашем городе. Как-то я видел его — ехал в город в блестящем фаэтоне и сам так и блестел, особенно его белая борода. Дальше начиналась экономия пани Задонской, но нам нужно было сворачивать с широкого большака на проселочную дорогу к хутору. При дороге — колодец. Отец начал поить лошадь.

— И я хочу!

— Она поганая, зацвела даже.

Но я продолжал ныть, пока отец не сказал:

— Ну на, да не пей много!

Вода в самом деле была плохая, но я надулся ее так, что даже живот под рубашкой вспучило.

Едем дальше. Кое-где пашут на зябь, за плугами летают грачи и выклевывают червяков из вывернутых влажных комьев. Кое-где еще торчат копны. Значит, хозяин не допросится у соседей лошадей, чтобы свезти считанные снопы. Их уже сверху расклевали воробьи, а снизу погрызли мыши. У меня урчит в животе, потом начинает болеть. Я вытягиваюсь на сене — болит, поджимаю колени — еще сильнее.

Пока доехали до хутора, я только и делал, что соскакивал с воза и отбегал от дороги, но боль не утихала.

На хуторе отец поздоровался с сестрой не с радостью, а с тревогой:

— Нет ли у тебя чего от живота малому?

— Это Петько? Видно, воды напился из степной криницы?

— На черта вы ее держите? Только людей травите! — сердился отец.

— А в жнива где коня напоишь? Пригодится! Я сейчас…

Отвар из скорлупы грецких орехов хоть и горек, но живот болеть перестал, и уже можно было осмотреться — куда мы приехали. Усадьба, казалось, доживала свой век: крыши на строениях поросли зеленым мхом, плетни в крапиве покосились, от ворот остались одни вереи, только за домом шумели высокие деревья да под окнами цвели мальвы, настурции, ноготки.

Когда мы с отцом вошли в комнату, двое моих двоюродных братьев и сестренка, завидев чужих, опрометью кинулись под стол, под кровать и не вылезали оттуда, как их ни кликали, пока мы не уехали с хутора.

И только теперь я вспомнил про селедку.

Едва мы подъехали к своему двору, я спрыгнул с воза и помчался в лавку.

Еще с порога крикнул:

— На все три копейки!

— Чего? — равнодушно спросил небритый лавочник.

— Селедки!

— А «здравствуй» твое где? Дома забыл?

Я смутился и уже тише сказал:

— Здравствуйте. Селедку…

Я думал, что он снова спросит: «Пуд, два?» Но лавочник молча завернул в бумагу селедку и ткнул мне:

— На, да знай мою доброту!

Возвращался я домой вприпрыжку и то и дело облизывал хвост селедки, который прямо искрился от соли. Мне уже стало жалко, что я пообещал дать по кусочку Яшку и Гальке. Словно они тоже заработали! Начал думать, как бы их обдурить, тогда бы я наелся на всю неделю, а может, и на год.

Во дворе не видно было никого. Я тихонько прокрался в подклеть, забрался в угол и начал лакомиться. Пробовал чистить, но селедка была такая сухая, что я насилу содрал с нее кожицу. Соль сыпалась на пол, как снег. Откусил разок, второй и чувствую, что от соли у меня прямо скулы сводит. Но пересиливаю себя, а для бодрости приговариваю, как слышал когда-то за столом: «Ешьте, очи, хоть повылазьте, — видели, что покупали!» И в это время чувствую, как кто-то хлестнул меня по плечам кнутом. Я вскочил. Позади стоял отец, дальше — Яшко, а под телегой сидела на корточках Галька.