Пётр Панч - Голубые эшелоны

Иконы напомнили мне вчерашнее чтение Библии, дядю Павла, других дядьев, и я так и подпрыгнул. А где же копейка?

Опрометью соскочил на пол. Посреди комнаты дед, похожий на Николая-угодника, только не в синем уборе, а в штанах с гашником, строгал на козлах обод. Отец тут же тесал спицы. Глиняный пол побелел от стружек, за окнами висел туман, потные стекла плакали.

Я смотрел на всех, ничего не соображая. У печи возилась мать, она спросила:

— Двери не найдешь, что ли?

— Копейка, — захныкал я.

— Он под вишней свою копейку зарыл, — пояснил Иван, одеваясь, чтобы идти в школу, — А отец там яму выкопал. Пропала твоя копейка!

— Нет, вчерашняя копейка! — уже ревел я.

— Вот так всегда, с деньгами поведешься — беды наберешься, — усмехнулся отец.

Все принялись искать. Копейка валялась на полу, возле кровати, где я заснул. Теперь я зажал ее в кулак, так что рука побелела. И снова перед глазами замелькали маковники, бублики, колбасы, и селедки. А когда отыщу и вторую копейку, тогда чего только не накуплю! Но отчетливо ничего представить себе не мог. Может, оттого, что не очень надеялся на первую копейку, хотя она преспокойно лежала в спичечном коробке там, где я ее зарыл, потому что яму отец выкопал под другой вишней, Теперь я и вторую копейку присоединил к первой.

Оставалось добыть еще одну копейку — и тогда сбудется моя мечта.

Днем в колеях журчала талая водица, желтая от конских кизяков, а ночью замерзала. Покрывалась то сизой, то белой пленкой. Ударишь по ней каблуком, лед хрустнет и рассыплется стеклянными брызгами. Хотя посреди двора торчала снежная горка, но снег уже почернел, и только брошенные санки напоминали, что еще недавно мы скатывались на них к самому дому. А то спускались на куске льда, похожем на полную луну. Гур, гур, гур! И вертится во все стороны, поспевай только ноги задирать.

У плетня появились черные проталины, а на колья начали вылезать, греясь на солнце, божьи коровки, похожие на красные ягодки барбариса. Значит, весна. Наступала она очень быстро: еще вчера лежала ослизлая льдинка, а сегодня на этом месте зеленеет травка.

С каждым днем я все чаще наведывался к вишне, пробовал даже копать, но сверху земля размякла, а копнешь глубже — как кость. Зимой как-то забылось, а теперь снова начал терзать меня вопрос: где же добыть третью копейку? Начал по утрам бегать вдоль дороги, — может, еще уродится копейка, — но щедро родилась трава, а копеек что-то не видно было.

Зеленел уже не только наш переулок, а и выгон, на котором гуси щипали травку. Они забирались даже на огороды, и женщины гоняли их хворостинами.

— Чьи это гуси?

— Боровиковы гуси, — говорил я.

— А что у них, пасти некому?

— Трохим еще в школу ходит.

— Так ты присмотрел бы, ничего ведь не делаешь!

Когда бы Боровик за это что-нибудь давал, а то к чему мне задарма пасти чужих гусей!

И тут я чуть было не подпрыгнул от счастливой мысли.

— Дядя, дядя! — кричал я уже сквозь плетень Боровику. — Хотите, я буду пасти ваших гусей?

— Ну и паси, коли хочешь, — ответил Боровик откуда-то из-за кучи навоза, которая курилась на солнце. Он ездил каждое лето в Ростов за рыбой, и мы считали его богачом.

— А сколько дадите?

— А ты сколько хотел бы?

— Копейку! — Потом немножко подумал и добавил: — А то и две!

— А может — три?

Я не понял его иронии и молчал. А он уже сердито продолжал:

— Больно лакомый на деньги. Я трех копеек, может, и за месяц не заработаю. А гуси и без тебя знают, где пастись.

— Ну, чтоб они у вас подохли! — буркнул я, но так, чтобы Боровик не расслышал.

В небе, как серебряный колокольчик, звенел жаворонок, откликнулась первая кукушка. В другой раз я спросил бы: «Кукушка, кукушка, сколько мне жить?» Но после того как попытка заработать копейку потерпела крах, ничто меня уже не радовало.

— А ты знаешь, где взять копейку, а то и две? — спросил сочувственно Яшко.

Он повел меня за хлевушок, боязливо огляделся по сторонам и тихонько сказал:

— Выпроси!

— У кого выпросить, где?

Яшко снова оглянулся.

— Под церковью!

И, должно быть, сообразив, что предлагает мне какую-то пакость, испугался и удрал за ворота.

Под церковью, с протянутой рукой, стояли нищие — кривые, слепые, безносые. Мы иногда играли в нищих: «Подайте копеечку Христа ради!», но ведь это была только забава. Как ему не стыдно предлагать такое. Вот бы мать узнала! Она ему покажет, как попрошайничать. Дурень!

Но мысль, зароненная Яшком, все чаще приходила мне в голову. Возле нашей церкви просить, конечно, опасно, могут узнать. К другим церквам — их было в городе целых пять — мы дороги не знали. Но можно попробовать выпросить у кого-нибудь.

В начале лета в Валках открывалась ярмарка. Больший праздник трудно себе представить. Еще за несколько дней до этого мать начинала готовить квас. Мы полоскали бутылки, потом помогали разливать в них рыжий квас, закупоривали особой забивачкой, похожей на маленькую дыню, — насквозь дырка, чуть поуже в одном конце, а сбоку прорезано отверстие. Вставишь распаренную пробку в это отверстие, потом сверху шкворнем — раз! И пробка уже в бутылке. Только пузырьки воды сверху лопаются. Когда квас, перебродив, начинал стрелять, его выносили на лед.

Через день-другой отец ставил на базарной площади парусиновую палатку, а в субботу начиналась торговля. Мать продавала квас по три копейки бутылка. Крепкий, прямо в пятки ударяет!

Такими временными палатками была заставлена вся базарная площадь. В одном ряду торговали пряниками, конфетами, паляницами, бубликами, в другом — мануфактурой, галантереей, шапками, картузами, а прямо на земле тянулись ряды с молоком, сметаной, картошкой, свеклой — всем, без чего хозяйка не сварит обеда. Там, где бабы кричали охрипшими голосами: «Сластены, сластены!», несло подгоревшим маслом, чуть подальше ржали лошади, мычали коровы, верещали поросята, привязанные за ноги, а им вторили шарманки: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…»

Прямо перед нашей палаткой кружком сидели в пыли слепые лирники, крутили свои лиры и пели Лазаря. Возне них останавливались жалостливые женщины и кидали в шапки, лежавшие на земле, подаяние — то кусок хлеба, то медяк. Тут же стояли в ряд нищие с поводырями в длинных холщовых штанах на одной шлейке и канючили милостыню у прохожих. Им тоже клали в протянутые руки.

Я смотрел на нищих с завистью: сколько они за день насобирают денег! Наконец решился и сам. Отбежал чуть подальше от нашей палатки, высмотрел какого-то барина в белой фуражке с кокардой и с дамой под руку и робко проговорил, подражая нищим:

— Подайте милостыньку!..

Дама, подхватив одной рукой длинную юбку, сокрушенно покачала головой: