Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Четверг, 25.— К брату.

Забыл тебе сказать, друг мой, что, по словам Пиктэ, для Франции и для России было бы выгодно, ради экспортной торговли завести коммерческие конторы в Париже и Лионе. Русские купцы не были бы обманываемы комиссионерами, с которыми имеют дело, а французские избегли бы опасности нести большие потери от банкротств. Говорят, что за текущее столетие они потеряли таким образом двадцать пять миллионов ливров.

Я узнал, что мои сношения с Пиктэ обратили на себя внимание кого следует и что об них говорят. Не знаю как быть, но своего поведения не изменю; этот человек может быть мне очень полезен. Кроме того я знаю, что виконт де-Лявон [85] Впоследствии граф Монморанси. прибегал к нему во многих случаях; также буду делать и я. Я просил его доставить мне список здешних негоциантов с их характеристикой; он обещал.

Кстати, по поводу торговли, здесь говорят, что Лями хлопочет перед Паниным о преимуществах для испанцев. Он хочет, во-первых, чтобы торговые дела велись коммерческой компанией, а не обыкновенными судами и чтоб испанцы получили такие же права что и англичане, которые платят пошлину рублями, а не рейхсталерами, что даст им полтора процента выгоды. Если Испания добьется этого права, то и мы должны хлопотать о том же.

В последнем моем письме к тебе, или к матушке, я говорил о беременности Великой Княгини. Уже с месяц начали говорить о предстоящих родах, но боли начались только в прошлую субботу. На другой день Императрица не показывалась, так как была у Великой Княгини. С часу на час все ждали салюта, так как здесь в обычае давать 300 пушечных выстрелов при рождении принца, и полтораста при рождении принцессы. Но ни на другой, ни на третий день ничего не было. Начали беспокоиться, потому что вторник — последний срок. В этот день я встретил принца Генриха (у Ивана Чернышова), который сказал что по словам Императрицы беспокоиться нечего, что ребенок лежит правильно и проч. Еще через день, то есть в среду, я обедал у кн. Щербатова, где мне сказали что ребенок мертв, но Великая Княгиня еще не разрешилась, очень страдает и за нее сильно боятся. Боюсь, мой друг, как бы она не умерла, да и все здесь ждут того же. Вот завтра увидим.

Нева сегодня вскрылась, но из пушек не стреляли в виду болезни великой княгини. Здесь принято стрелять с крепости во время переезда коменданта с докладом к Императрице, которая вознаграждает его за это приличной суммой.

Пятница, 26.— К брату.

Не даром боялись за Великую Княгиню, мой друг. Эта несчастная принцесса умерла сегодня не могши родить. Она сделалась жертвой невежества этой нации и, если верить слухам, даже варварства, которое весьма возможно в стране, в которой ужасы очень обыкновенны.

Около великой княгини не было никого кроме плохой бабки из Страссбурга, которая жила здесь всего 18 месяцев и никакой практики не имела. Говорят ее рекомендовал Крузе (Krouse), врач великого князя. Этот племянник знаменитого Боэргава не любит своего дела, а занимается больше фабриками и проч. Он только теоретик, изучивший сочинения своего дяди. Акушерка, с его согласия, позвала хирурга только в понедельник. Хирург, некий Тоди, предложил наложить щипцы, что вероятно и следовало сделать тотчас же, хотя еще накануне смеялись над другим врачом, говорившим что положение великой княгини ненормально. Между тем, несмотря на эти предупреждения, протолковали об операции до четырех часов среды, когда ее и начали. Тот же Тоди без всякого толка работал кто говорит — 4 часа, а кто — 8. Великая Княгиня наконец попросила оставить ее в покое, так как была совершенно измучена. Ее перенесли на кровать, а окружавшие лица ушли тоже совершенно выбившись из сил. Я забыл тебе сказать что еще раньше Императрица упрекала бабку, говоря что она ответит за последствия. В ту же ночь, с среды на четверг, был позван Моро, который просидел во дворце шесть часов сряду, не видав больной, а только слушая рассказы о ее положении. Наконец он рассердился и сказал, что обо всем этом думает. Тут Императрица заявила, что надо выслушать мнение Сената если за успех не ручаются. Наконец позвали архиепископа Платона, который явился исповедовать больную под тем предлогом что таков обычай. Но Великую Княгиню это не обмануло; она сказала что сама этого желает, так как давно уже чувствует что должна умереть и не говорила об этом потому, что не хотела никого беспокоить. Исполнив все религиозные обязанности, она захотела со всеми проститься, подавая каждому руку для целования, по русскому обычаю. Эту трогательную и печальную сцену она провела со всей возможной твердостью, и каждому что-нибудь сказала. Кн. Куракину, например, она сказала: «Если вы хотите, князь, передать что-нибудь вашей покойной тетушке, так я за это берусь, мы с ней скоро увидимся». Затем она долго, наедине, говорила с Императрицей о России, о дворе, о ней самой, прибавив что обо всем этом можно свободно говорить только на краю могилы. С мужем она также долго говорила наедине, но раньше публично просила его поскорее забыть об ней и вновь жениться, так как это необходимо для блага Империи и народа. Говорят даже, что она указала ему невесту. Эта просьба и эти советы, высказанные без всяких гримас и ходульности, всех растрогали до слез — говорят, все кругом рыдали. Наконец, утром в пятницу, принц Генрих прислал ей своего врача, с которым она говорила о Берлине, как будто и больна не была. Новый доктор тоже ничем помочь не мог, так как было уже поздно, а к кесарскому сечению приступать не хотели, потому что Императрица требовала, чтобы отвечали за жизнь больной. Между тем началась гангрена. Великая княгиня встала, однакож, с кровати, села на кушетку и выпила чашку кофе. Врачу, состоявшему при ней, она сказала что к вечеру умрет, так как ребенок не вышел. Затем она вновь легла на постель и от времени до времени разговаривала о разных пустяках, в роде того, например, что река разошлась и что очень приятно кататься на лодке. В комнате стоял отвратительный запах, что помешало Великому Князю оставаться в ней. Великая княгиня часто спрашивала об нем перед смертью, так же как об Императрице, которой велела передать собственноручно написанный список лиц, особенно ею рекомендуемых ее величеству. До самой смерти при ней оставались только горничная, немка, вывезенная ею из Дармштадта, в Дюфур, камердинер великого князя. Умерла она, по словам Андрея Разумовского, в пять часов без восемнадцати минут. Я был у него в шесть часов, когда он лежал уже в кровати. Камердинер сказал что он спит, но меня все-таки впустил. Как только гр. Андрей меня увидел, так зарыдал, причем и я не мог удержаться от слез. «Ах, какой ужас, какой ужас! — воскликнул он. — Вы не знаете, мой друг, кого мы потеряли». Я попробовал его утешить и он продолжал: «Какую твердость, какую доброту она проявила! Она сама всех утешала, и так как я всегда имел честь пользоваться ее вниманием, то мне последнему она сказала: «Мы с вами увидимся когда-нибудь, мы созданы для того чтобы увидаться». Затем он опять стал плакать, и так как в это время вошла его сестра, то я ей уступил свое место. Через час я опять к нему заехал, но г-жа Загряжская увезла его к себе, так что я просил только передать ему от меня нюхательную соль.