Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

Вторник, 10.— К брату.

Опять ничего нового, мой друг! Принц де-Шимэ был вчера на балу у великого князя, который сказал, что очень рад, что принц, не замешан в дело Рабазоми. «Говорят, во всем виноват г. де-Корберон; а что такое г. де-Корберон? Вы его знаете?» На такой вопрос сам великий князь мог бы отвечать лучше, чем де-Шимэ, так как знал меня через графа Андрея. Поэтому принц не дал ему определенного ответа, а великий князь прибавил: «Де-Корберон напрасно вмешался в это дело; он слишком молод. А впрочем, ему уже 26–27 лет, хотя этого и не кажется».

Австрийский и прусский посланники пошло поступили по отношению ко мне. На этих днях они давали обеды и меня не пригласили. Удивляться нечему: политический вихрь всегда приводит к низости и подлому страху, потому что производится малейшими дуновениями со стороны двора, а не собственной своей силою; дипломатами правит страх или надежда на милости. Саксонский посланник Сакен также говорил колкости насчет моего поведения. Так и должно было быть; я этому очень рад, по крайней мере, выучусь познавать людей.

Среда, 11.— К брату.

Сегодня большой праздник при дворе. Опала с меня еще не снята, и я сижу дома.

Заезжали ко мне князья Иван Щербатов и Голицын. Последний уверяет, что в обществе мне отдают справедливость и что мое дело, когда выяснится, послужит только к моему возвышению в глазах света и самой Императрицы, которая даст мне это почувствовать. Я ничему не верю, мой друг, так как подозреваю, что Императрица сердится на меня еще за мою близость к Андрею Разумовскому. Остерман показывал Маркизу рапорт, поданный Императрице по делу Робазоми. Обо мне там нет ни слова. Маркиз спросил, говорил ли Остерман с Императрицей, а тот ответил, что просит избавить его от такого поручения, так как он не знает, какими мотивами руководствовалась Императрица, да и вообще лучше поручить это дело Панину, через которого было передано касающееся меня распоряжение. Маркиз просил у Панина аудиенции на завтра. До меня дошли слухи, что в обществе теперь обвиняют больше Маркиза, чем меня. Его обвиняют в слабости, податливости; но я очень доволен образом его действий по отношению ко мне. Немножко больше или немножко меньше твердости ничего не меняют в положении дела, особенно когда против меня существует предубеждение. Я только жалею, что сам не могу повидаться с Паниным и поговорить с ним о моем деле, но Маркиз этого не желает. Если предубеждение Императрицы против меня очень сильно, то почему же она меня не вышлет? Почему она публично не воспретила мне появляться ко двору? В свете никто, ведь, этого не знает, так как Панин сказал только прусскому посланнику Сольму, который сам в опале по поводу самоубийства бедного Бахмана.

Сегодня вечером видел Хюттеля, который ничего мне не сказал. Между тем я знаю, что он сообщил Бемерам о том, что мне запрещено бывать при дворе, и советовал им поосторожнее выбирать знакомства, давая понять, что моя опала может отразиться и на них. Они так плохо приняли эту инсинуацию, все три барышни так напустились на Хюттеля, что он вскочил и ушел, даже забыв свою табакерку.

Четверг, 12.— К брату.

Вернувшись, видел де-Шимэ, который, желая оказать мне услугу, виделся с Паниным и говорил с ним о деле. Панин не оправдывает Маркиза, а меня обвиняет только в опрометчивости, свойственной туристу. Но это потому, что он судит по первому впечатлению, которое не верно. Де-Шимэ, так же как и все мои друзья, негодует, что мне самому не удается поговорить с министром. Панин сказал де-Шимэ, что он не желает, чтобы я показывался на глаза Императрице.

Это очень странно, и заставляет меня подозревать, что он сам выдумал запрет появляться ко двору, а Императрица об нем ничего не знает. Тайна, которую делают из этого запрета, подтверждает мои подозрения, так же как и совет Остермана обратиться за разъяснением дела к Панину. Надо это распутать, мой друг.

Маркиз был у Панина. Последний сказал ему, что не забывает о моем деле, но что нужно дать Императрице время успокоиться, так как она женщина и очень вспыльчивая. К этому он прибавил: «Я уже поручил кое-кому сделать некоторые намеки, да и Остерман, несмотря на свой отказ, должен будет поговорить». Все это только подтверждает мои подозрения, а Маркиз вполне всему верит. Он думает что Панин поручил действовать кн. Репнину, и спрашивал меня, нахожу ли я выгодным и приличным обратиться к последнему с просьбой о содействии, я отвечал что лучше подождать. Мне очень хотелось бы выяснить вопрос о том, кто собственно наложил на меня запрет. Комбс навел меня на одну мысль по поводу Репнина. Ты знаешь, мой друг, мои отношения к Нелединской; она мне говорила что эти отношения не беспокоят Репнина, ее нового любовника, а между тем теперь она не присылает узнать о моем здоровье. Надо подождать, да посмотреть что будет дальше. Можно воспользоваться услугами де-Шимэ; он окажет их мне отчасти по сочувствию, а отчасти из самолюбия, так как недоволен небрежностью Маркиза, не сообщившего ему подробностей моего дела, тогда как он то именно и мог бы помочь.

Понедельник, вторник и среда, 16, 17 и 18.— К брату.

Мое дело все в том же положении; можно сказать даже что оно усложняется, так как императрица имеет очень дурное обо мне мнение. Но публика, мало-помалу узнающая в чем дело, отдает мне полную справедливость. Говорят, что это дело послужило лишь предлогом чтобы высказать мне неудовольствие. Предубеждение Императрицы против меня вызвано, по видимости, моим легкомыслием, чисто французскими манерами, светской жизнью, и проч. К этому прибавляют, что она считает меня опасным, потому что я вхожу в сношения со всеми недовольными ее правительством, и делаю что я хочу из Маркиза. Но действительной причиной этого предубеждения является моя близость с гр. Андреем Разумовским, а также сношения с Пиктэ и Леруа, которые помогли мне во многом здесь разобраться. Императрица делает мне много чести, считая опасным человеком.

Панин интересуется моим делом; он отдает мне справедливость и порицает Маркиза, который кончил тем, что пожертвовал мною, хоть я на него за это и не в претензии. Панин порицает также Императрицу: «Она не раз уже попала бы впросак — сказал он — если бы я не устраивал дело». Он вполне стоит за меня, но встречает противодействие, а так как он болен и не выходит, то дело и двигается очень медленно. Отчаиваться, впрочем, нельзя. Маркиз говорит, что Барятинскому передавали мое дело в очень мрачном свете, а Визен говорил Альбертине, что в последних трех депешах не было ни слова обо мне. Надо подождать; может быть я попробую повидаться с кн. Орловым. Потом дам тебе отчет, мой друг, о результате моих хлопот. Это дело может ускорить мое повышение и наше с тобой свиданье; но как бы последнее ни было мне приятно, a покинуть Шарлотту будет очень тяжело.