Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

9 декабря. На днях был зван к Михаилу Васильевичу Нестерову, как врач. Прославленный художник встретил меня острыми глазами, живыми движениями, ясным умом. Но стар, очень стар, до хрупкости. Огонек в нем едва-едва теплится. Маленький, худенький, в шелковой профессорской черной шапочке… Зашел, между прочим, разговор об Абраме Эфросе. Я заметил, что после ссылки он помудрел и присмирел. А Михаил Васильевич возразил: «Ну, это не надолго, опять апломб все покроет». Это очень остро и метко. Вспомнил Михаил Васильевич и о Володе и тут же прибавил: «Вот умру, и сколько покойников умрет со мною совсем навсегда, ибо о многих помню и знаю только я один».

10 декабря. Вторник. Начну с пятницы, 6 декабря. Егоров, давний приятель, алабинец, в Малом зале консерватории играл Листа, прислал билеты. Получил, как всегда, большое удовольствие. В субботу 7-го, в день Екатерины, пришла Катя Вышипан. Выпили по рюмке вина и погрустили, и потужили, и руками развели. Дело в том, что семейное счастье Кати уже кончилось. Медовый месяц ее оказался не только первым, но и последним. «Виза времени!» — что я могу сказать, кроме. В воскресенье с Т.В.Розановой поехали к Садовскому. Вечер этот в склепе был очень приятен. Там душевно и физически очень тихо. Шумы жизни не проникают в склеп. И там тепло, светло, чисто и чай у самовара. Вчера вечером посидели у меня Игумнов и Егоров. Первый несет тяготу своей славы — «его пишут, его лепят», он брюзжит, но доволен. А брюзжит, когда каждое утро к приходу Корина надо быть в «концерном параде» — во фраке и лакированных туфлях — и сидеть часа полтора-два за роялем. Сегодня иду в свой абонемент слушать фуги и инвенции Баха в исполнении профессора Фейнберга. В пятницу же Игумнов играет пять сонат Бетховена — тоже надо пойти. Вот как идет жизнь.

16 декабря. Мирно поработал над своими дневниками времен студенчества. Эта работа располагает меня и дает грустное наслаждение.

Вчера вечером отдал визит приятелю М.М.Пришвина Чувеляеву, Федору Куприяновичу. Он через Разумника Иванова прочитал «Книгу о Володе» и после этого пришел ко мне. Убегая от людей и много часов проводя в лесу один, Федор Куприянович нашел в природе чудесное скульптурное явление: в наплывах, в болячках, в сплетениях ветвей и сучьев, в образованиях у стволов и корней он нашел такое разнообразие скульптурного творчества природы, что никакой Коненков не может спорить с ними. Работа Ф. К. заключается в «глазе», в высматривании, подборе, а затем некоторой обработке чисто туалетного свойства — снять кору, отполировать, выявить фактуру дерева, что-либо обрезать, удалить, не приделывая, не приклеивая, ничего не прибавляя. И я увидел у него изумительную коллекцию птиц, зверей, людей, чудовищ, такой фантастики, что разве только творчество психических больных художников может сравниться с ними.

20 декабря. Загорск. «У меня большая радость. Вернулась, относительно благополучно, староста Ильинской церкви — Александра Ильинична. Она такая милая старушка и так самоотверженно трудится для церкви, что ее возвращение меня очень утешило. И "другие" церковники вернулись. Только налог наложили на них, правда, большой. Читаю с особенным чувством "Подросток" Достоевского. Когда я была молода, совсем не могла понять эту вещь, а теперь она меня захватила. Многое в себе, свою неправду, вижу я при чтении этой книги. Я думаю, Достоевский очень полезен в зрелом возрасте и для тех, кто идет к преодолению "подполья". В молодости же он мне много испортил крови и жизни, оттого я всего Достоевского, принадлежавшего отцу, подарила сестре Наде. А сейчас вновь его для себя открываю. До чего полон! До чего могуч! Все Роденбахи кажутся пигмеями с ним рядом. Просто удивительно. Но Достоевского нельзя повторять в литературе. Он, как и Гоголь, неповторим. Всякое подражание ему — наиболее далекое отдаление от него. Т.Розанова».

Чита. «Добрый день, М. М. Во первых строках моего письма спешу сообщить, что я Ваше письмо получил, за которое сердечно благодарю. Ваше письмо я читал три раза, но этого недостаточно, так как оно для меня во многом является проблемой, над которой необходимо поработать. Большое спасибо за "книжный знак", но для меня это не знак, а "образ нерукотворный". Я не имел достаточно смелости просить Вас об этом, но Вы без слов меня поняли. М. М., постараюсь оправдать Ваши надежды, постараюсь поработать и выучиться, не покладая рук. Здесь есть, у кого поучиться, и есть чему, только надо приложить максимум прилежности и упорства. А.Подосинников».

20 декабря. Москва. «С начала войны мы все очень много времени уделяем последним известиям. Особенно внимательно следил я за событиями в Польше и во Франции. Жена моя называла меня "главнокомандующим", и это звание я нес до вступления немцев в Париж. Но так как немцы вошли в него на три дня раньше, чем я предсказывал, то я лишился этого звания. Дочь Елена наша вышла замуж, а жить с мужем негде, и мы выбились из сил, чтобы обменять нашу комнату на большую. Но это нам не удается, и это нас угнетает. Искренний привет. И.Лавров».

25 декабря. Острогожск. «Очень обрадовалась, получив Ваше письмо. С сентября не имела от Вас весточки, и ужасы лезли в голову. Удеревка — родовое поместье Станкевичей. Я была там лет 12-ти. Могила Николая Владимировича в церкви, с правой стороны, и над могилой стоял тогда крест. Теперь церковь разорена. Имение же Марки куплено Станкевичами позднее. Наша старая церковь на кладбище сломана, и кирпич свезен на винзавод. Осталась одна колокольня. В палате у нас тепло. Кормят нас просто, но сытно. Я рада, что не надо стоять в очередях, мокнуть и зябнуть. Целую. Софья Яковлева».

31 декабря. Муром. «С Новым годом! Прошедшая осень была богата для меня потерями, и это настораживает меня тревожно перед встречей Нового года — кому он будет последним, и какие еще ухабы придется пережить, пока доберемся по ухабам 1941 года до 1942 года? Хотелось бы лучше самому уйти из этой жизненной давки, чтобы не плакать об уходящих друзьях. Живите, живите в мире, окруженный любовью вашей большой и дружной семьи. Н.Печкин».

«Боже, вся земля — великая могила».

Алабино. «Новогодние пожелания — я хотел бы: для себя, одного, чтобы зима не была так по-немецки свирепа, как была она в прошлом году, чтобы мне поменьше канителиться с пилкой и колкой дров… и ничего больше. Вам и другим, кто мне дорог, я желал бы, чтобы нашли они смысл в настоящей бессмыслице, и чтобы нашли они Бога и получили ощущение путей и мыслей Его. Иначе как же жить… По диамату?! Думать, что эти тысячи ежедневно убиваемых детей и стариков, женщин хорошо удобрят почву для будущего сытого демократического рая? Так будь он проклят, этот рай, для которого нужно такое удобрение. Константин Славский».