Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

5 марта. Загорск. «Дорогой и милый М. M.! Настал Великий пост, и я у Вас прошу прощения, в чем огорчила и обидела Вас. Много я Вас озабочивала, много Вы для меня сделали. В 1938 году Вы спасли меня от самоубийства, величайшего греха для христианина, ну а если этою весною суждено мне умереть от голода, то я на это смотрю спокойно. Основные дела мои поделаны, все пришло к единству и собранности, в мире оставлять мне нечего, и от земли я! уйду спокойно и без сожаления.

До сего времени я жила сносно, но сейчас положение резко ухудшилось в связи с непомерным холодом в квартире, отсутствием света и громадным стечением народа у нас в квартире, что сильно расшатало мои нервы. Кроме того, был у меня припасен на весну мешок картофеля, и он у меня исчез… У сестры течет крыша, будут ломать потолок, и она в ужасе и тоже подавлена физическим бессилием, безденежьем и моим положением. Ну, прощайте. Пишите. Если не отвечу — значит, слишком плохо. Т.Розанова».

15 марта. «Милая Анюшка! Дошли слухи о приезде Иринушки. Радуюсь твоею радостью и от всего сердца хочу, чтобы было все хорошо. "Будем целовать друг друга — пока текут дни. Слишком быстротечны они — будем целовать друг друга. И не будем укорять: даже когда прав укор — не будем укорять". Поцелуй ее крепко от меня и пожелай ей покойного восприятия жизни на родине.

Живу я как-то хорошо — со вкусом. Работа с простыми людьми приятна. Кроме того, я неторопливо и спокойно завоевываю "авторитет". Приемы, в начале меня утомлявшие, сейчас не перегружены и дают мне удовлетворение. А дома после обеда и кофе чтение. Внимательно слежу по газетам о происходящем в мире, кроме того, прочитал ряд прекрасных мемуаров, которые рассчитываю на пето передать тебе. Из дома выхожу только в больницу и изредка на дом к больным. Тепло и приближающееся лето чрезвычайно радуют и сулят ряд прекрасных "садовых и огородных" удовольствий… Ведь я всегда считал, что "живу лучше всех", хотя всегда моя жизнь была скромна. Вот как мне хочется порой хорошего белого хлеба со сливочным маслом (кому этого не хочется?), но я гоню эти желания и искренно говорю — "за все слава Богу".

Сегодня вечером у горящего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало "Волшебную флейту" Моцарта, и было тепло, душисто от камина. А перед этим я побывал у тяжелого больного — работника райкома — и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне "милостию Божией".

В моих планах выехать отсюда числа 5–7 апреля. Раньше нельзя. Боюсь только, что Ока преградит мне дорогу. И если это случится, я восприму это с болью и горечью: соскучился я о тебе, о церкви, да и пора побывать мне и у Володи. В этом году десять лет, как умер он. И Страстная неделя, и Пасха очень для этих планов подходящие дни. На второй день Пасхи — 14 апреля, я обещал товарищу по "Бутыркам" Ивану Ивановичу Лаврову вечер. Он всякий раз из моего визита к нему делает "настоящий прием", и обмануть мне его нельзя.

Сегодня началась весна. Целый день температура 3–4 выше нуля. Шел дождик, снег сразу осел. А вчера вечером я ездил в санаторий Велегово к больному главному врачу по такой снежной дороге, что лошадь едва шла, а со встречным мы едва разъехались — лошади боялись сойти с дороги.

23 марта. «Милая Анюшка! "Весна идет, весна идет!" Прилетели грачи. Для скворцов приготовили "дома" на липах у дома. Вычистили их, починили крыши, приделали "леток"… А таяние довольно дружно. Несколько ночей уже нет морозов. И боюсь я, что Ока не пропустит меня на Москву.

Впечатления от окружающей жизни тяжелые. В прошлое воскресенье я был в деревне Алекино и побывал там в избе, где мать сорока лет больна тяжелым, не операбельным раком. Муж убит на войне, а четыре детских головки с любопытством и страхом смотрели на доктора. Хлеба давно нет, картофель на исходе. Старшей девочке 15 лет. В избе предельно пусто… Мать взял в больницу, а детишки из головы не идут.

Сегодня на рынке купили полторы меры картофеля за 255 рублей. Появилось масло по 200 рублей килограмм. Рынок пуст. Продавать, по-видимому, нечего. Из Владимира письмо от моей секретарши Юдифи. Пишет: "Счастливый Вы человек, что бросили Владимир. Больница в полном развале, а Ваш заместитель такой хам, что ужиться с ним невозможно".

Здесь же мои дела идут морально хорошо. Материально все еще "ниже среднего". Третьего дня выступал с большим докладом на районном совещании медработников. Ты пишешь мне — "спрятаться", "стать незаметным", "затеряться". Да разве это возможно здесь для меня? Конечно, это невозможно. Вопрос с "главным врачом" я еще не решил. Не стоит мне завязать в той грязной гуще, в которой находится больница. Понятно, думается иногда, что сумел бы я быть полезным? Конечно, сумел бы, если бы дали возможность работать, но ведь не дадут. Здесь мне стало ясным, как труднее во много раз работать в районе — и по скудости средств, и по малому кругозору районных работников, по их запуганности и по "быту", тесно оплетшему все деловые отношения в районе.

Положение теперешнего зав. райздравотделом отчаянное и морально, и материально. Живет он за 5 километров от Тарусы в деревне. Его жена — врач, вот уже месяцев 9 не может получить работы здесь. Дети его, как живущие в деревне, не получают хлеба. Он на одной ставке, а "сам шестеро". А в больнице обокрали продуктовый склад, нет дров, белья и ужасные сестры… Ну, все это к слову пришлось. Дома у себя я забываю о всем этом и живу своими интересами. Да вот, кстати, "о жалобах на современного врача". В современном враче нет "нравственного стержня", а без этого, по Гуфеланду, "врач есть чудовище"… Ну вот, какое длинное письмо. Это месть за твое долгое молчание».

31 марта. «Милая Анюшка! Ока тронулась. На днях пойдут пароходы. Мой выезд отсюда становится реальным. Ты не пугайся: у меня будет командировка, да кроме того, я и остановлюсь не у тебя, а у Любочки, а главное, я тут же и уеду в Загорск, где и пробуду три последних дня Страстной недели и только после Пасхальной заутрени вернусь в Москву.

Погода стоит чудесная. Вчера уже читал на террасе. Прилетели скворцы и заняли свои квартиры. Ока разливается до горизонта. Я что-то уже пытаюсь делать на усадьбе, но только пачкаюсь, отдавая дань своему нетерпению.

Итак, до скорого свидания. Миша».

Радостно, совершенно с молодым мироощущением выехал я 9-го, в среду, пароходом до Серпухова. Пароход шел еще без расписания, по далеко разлившейся реке. Светило солнце. Зима, безработица, недостаток хлеба, скудная еда — все это померкло перед теплом и солнышком.

В Москве в отпуску была Ирина. Она уже два года живет и работает в Дрездене, и «дым Отечества» ей немножко ел глаза. Между нами было прошлое и не оказывалось настоящего. Ну, а все же встретились мы хорошо. На следующий день в четверг я уже выехал в Загорск. С вокзала прошел к могиле Володи, убрал ее, а вечером выстоял службу с чтением Двенадцати евангелий. Служба шла в Трапезной церкви Троицкой лавры. Монастырь вновь начал свое бытие. И начинали его после тяжелой разрухи. Пел мужской хор. У раки преподобного стоял глубокий старик монах в схиме, да и все церковнослужители были «ветхи деньми». Служба эта, как и всегда, дошла мне до самого сердца, всколыхнула всю жизнь и растрогала до слез «разбойником благоразумным».