Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Итак, дело подходило к 1 мая. Вызовы из камеры «с вещами» участились. Это было обычное «опорожнение» тюрьмы перед праздниками. Двадцать восьмого апреля днем появившийся в дверях «чин» стал читать фамилии по длинному списку. Камера заволновалась, засобиралась. Не успели уйти вызванные, как вновь список и вновь вызовы: «Соберись с вещами!» В этот раз вызвали и меня. Дело обернулось просто. Камеру 44 освобождали под женщин, а нас разводили по другим камерам. Я попал в 73-ю, в одном коридоре с камерой 78, где в свое время сидел Володя. Это явственнее напоминало мне его и сближало с ним. Семьдесят третья камера была заново отремонтирована, пол был плиточный, окна выходили во двор, где происходила прогулка. Коридор был светлее, веселее, и народу в камере было меньше. Приняли нас «по закону», т. е. не положили от «параши», а дали нам «места по стажу».

Под 1 мая устроили вечер. В камере составился недурной хор. С нами попал и наш бас. Известный искусствовед Сергей Матвеевич Ромов читал Маяковского. Он 24 года прожил безвыездно в Париже, и тоска по родине привела его в Москву. Думал он по-французски, а речь свою переводил с французского на русский. Он почему-то сразу уверовал, что я выйду раньше его и непременно на волю, и шептал мне ночью: «В Чистом переулке живет моя жена. Пожалуйста, пойдите и скажите ей, чтобы она дала знать Ромену Роллану, что Серж Ромов сидит в тюрьме и ждет его помощи».

Первого мая вечером в камеру впустили высокого, худого, лет 33-х наборщика из типографии Левенсона. Он утром разбил окно витрины Торгсина на Арбатской площади, вовсе не преследуя грабежа, а желая лишь этим актом привлечь толпу к грабежу ненавистного Торгсина и показать этим иностранцам, приехавшим на торжества, «истинное положение дел». Витрину он разбил, но толпа за ним не последовала. На него бросилась милиция, он побежал, отстреливаясь, кого-то ранил. Пробыл он в камере недолго. Он потребовал разбора своего дела без проволочки, заявив: «Я ничего не скрываю, ни от чего не отказываюсь. Морить меня голодом в тюрьме нечего. Или расстреляйте, или выпустите». Это свое требование он подкрепил голодовкой, которую тут же объявил. Через несколько дней его взяли из камеры. Насколько я припоминаю, за всю мою жизнь это был первый человек, говоривший то, что думал, и делавший то, что находил нужным делать. Он был просто серьезен. Насколько он был нормален, судить не берусь. Но слова его были последовательны, мышление логично, свое намерение и дело он обдумал самостоятельно один, никого не привлекая. А что расчеты его оказались ошибочными, это нередко бывает в жизни и в более крупных делах.

Припоминаю и другого человека — профессора Искрицкого. Благородной внешности, большого достоинства. Он был взят по дороге в институт и сидел в камере без всяких вещей и передач. Кусок бумаги, нужный повседневно, он заменил куском шелка, отрываемого от подкладки пальто. Его скоро вызвали. Судьба его мне неизвестна, как и дело, по которому он сидел. Но его молчаливое, гордое страдание, полное лишений, осталось в памяти.

С каждым днем весны и лета камера пустела. Можно было сделать научный вывод, что контрреволюцией занимаются в длинные зимние вечера. Позвали как-то ночью и Ромова. Собрали мы его. Повесил он по мешку спереди и сзади и стал похож на Рождественского деда. «Домой, домой», — шептали мы ему. Наконец, дверь открылась, захлопнулась, и инженер из «Интуриста» Минин голосом кантора возгласил: «Был человек, и не стало человека».

Прошел день, наступила ночь. Вдруг открылась дверь, и в камеру Дедом Морозом вполз Ромов. «Как я устал, как я устал», — прошептал Сергей Матвеевич. Мы обступили его, сняли мешки, освободили место на нарах, а он нам рассказал: «Друзья мои, повезли меня вовсе не домой, а на Лубянку. Привели к следователю в кабинет. Тот посмотрел на меня и говорит: "Ну, что мне с вами делать?" А я ему в ответ: натурально, выпустить. А он: "Вот вы все так говорите. А в самом деле, куда мне вас девать? В лагерь послать, только хлебом вас там кормить. У нас там по-французски никто не разговаривает. Здесь держать, достаточно подержали. Ну, вот что, мы вас выпустим и посмотрим, как вы будете работать. А там видно будет"». — «Ну и что же, зачем же вас опять сюда привезли?» — «А я почем знаю». В следующую ночь: «Ромов». — «Сергей Матвеевич». — «Соберись с вещами. Больше мы его не видели.

Летом нары были сняты, натянуты холщовые мешки на металлические рамы. Получилась у каждого отдельная постель, и жить в камере стало много легче. Число заключенных дошло одно время до 20-ти человек. Старостою камеры был в это время старый эс-эр, агроном, бывший председатель Тверской земской управы Покровский Сергей Александрович, человек атлетического сложения, прямой и честный. Мы лежали с ним рядышком у самого окна и очень дружили. Другим моим соседом был инженер — строитель Турксиба, орденоносец Перельман, культурный и приятный человек. Его очки были впору по моим глазам, и это дало мне возможность обходиться без чтеца.

И я за это время прочитал ряд вещей Бальзака, Флобера, Вассермана, Джека Лондона. Впервые узнал и полюбил Конрада Берковича. С волнением перечитал «Доминика» Фромантена, «Анну Каренину», народные рассказы Толстого, причем наблюдал, какое громадное впечатление эти рассказы производят на простых людей, «Братьев Карамазовых», Гончарова, да и многое, многое еще, и в том числе «Евгения Онегина», кажется, впервые не торопясь и до конца.

Почти каждый вечер кто-нибудь из нас выступал с тем или иным сообщением. Один студент, простой парень из-под Нижнего Новгорода, два вечера занял нас рассказом о «бойцовых петухах и гусях». Это было изумительно живое и образное изображение азартной игры, к которой готовились месяцами и на которой проигрывали сотни рублей золотом. Я выступал очень часто на самые разнообразные темы и как-то раз на тему «Искусство жить». Поднялась жестокая дискуссия, затянувшаяся на несколько вечеров, обострившая ряд отношений. Тогда подошел ко мне худенький утлый еврей — баптист Школь — и заявил: «Тема, поднятая Вами, интересна и нужна, но должен сказать Вам, что если Вы хотите кого-либо чему научить, то нельзя это делать с азартом, насмешкой и злом. Апостол Павел говорил: "Учить надо всегда только со слезами"». Эти замечательные слова поразили меня.

Надо сказать, что в тюрьме произошло у меня изумительное обострение памяти. Я вспомнил очень многое, давно мною читанное и узнанное, и оказалось вдруг, что я как-то много знаю и о многом могу рассказать. В жизни это потом опять исчезло. И я это явление отношу за счет однообразных тюремных дней, сосредоточенности, неторопливой жизни, а также и умеренной еды. Недаром говорится: «Сытое брюхо к науке глухо».