Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

«Секрета делать не стану, — ответил мне следователь. — Один из сыновей пострадавшего и уже умершего поднял вопрос о посмертной реабилитации своего отца. А в этих случаях просматривается все дело о всех участниках. Вот почему приехал я и к Вам…»

Все, что было записано следователем, было мне прочитано, мною подписано. Дело велось просто, по-человечески, и я предложил следователю стакан чаю, но он отказался. Его ждала машина, и он спешил вернуться в Москву.

Конечно, эта беседа взволновала меня. В ней была горечь от прошлого и радость от настоящего. До чего дожили!.. Следователь из Москвы едет в Тарусу, чтобы не беспокоить старика. Экий «реванш»! Во время моей беседы Марианна, внучка, прильнула к двери со стороны передней, и весь дом был в курсе, что ничего плохого нет, а то поднялась бы тревога… Мы крепко все напуганы, и испуг пока крепко в нас держится…

Второго ноября 1960 года была прислана такая бумага:

«Прокуратура Московской области. Сообщаю, что по Вашему делу, по которому Вы были осуждены в 1933 году, прокурором области внесен протест в Мособлсуд, откуда о принятом решении Вам будет сообщено дополнительно.

Ст. помощник прокурора, советник юстиции Яковлев».

А седьмого декабря того же года я получил из Облсуда Московской области справку, что:

«Постановлением Облсуда от 12 ноября 1960 года отменены постановления тройки ПП ОГПУ и дело, за отсутствием состава преступления, производством прекращено».

5 октября 1933 года. Ленинград. А.П.Барановой.

«Дорогой друг! Я причинил Вам столько неприятностей, что не знаю, можно ли простить меня. Событие, которого Вы так страшились и в которое я верил и не верил, не минуло Вас. Но в этом случае утешает меня сознание моей полной невиновности.

Я очень мечтал повидать Вас перед отъездом на вокзале, но нас лишили этой радости. Думаю и как-то надеюсь устроиться впереди хорошо и начать "загонять деньгу", а Вы не откажитесь совершить путешествие в Медвежью Гору, дорога туда так проста. В себя я еще не совсем пришел. Перемена мною еще не освоена, странная голова, руки отвыкли держать перо, ноги — ходить. Доехал до Ленинграда хорошо, в плацкартном вагоне. Живу у Ирины, "привыкаю к жизни". Завтра уезжаю "к себе". Это не пугает меня. Место, говорят, отличное, а работа найдется.

Спасибо Вам за Вашу неизменную доброту, я ее чувствовал все время и хочу одного — не остаться в долгу. И верьте мне, мы еще "повоюем", т. е. поживем, порадуемся и забудем плохое за хорошим. Осмотревшись на месте, я тут же напишу Вам».

8 октября. Медвежья Гора. Ей же.

«Робинзон осматривается и начинает понимать, что жить, пока не подойдет корабль и не подберет, можно. Невесело, конечно, но это больше оттого, что скучно жить с чужими людьми. На работу устроился на здравпункт Лесозавода. Конечно, примитивно, но там дают квартиру и обед в столовой "ИТР". Подыскиваю еще работу. Денег, денег! Когда переселюсь на квартиру, напишу подробнее. Пока же сижу в общем номере гостиницы и чувствую себя на площади, что Вы и видите по моему письму, — оно и несвязно, и неразборчиво написано».

20 октября. «Chere Madame! День у меня сегодня вышел трудный. Вернулся я поздно, и в радость мне Ваше письмо, да такое, что я не знаю, "вправду оно или нарочно". В самом деле приедете? Да, сюда из Москвы идет прямой вагон. Погуляете по Невскому, посидите в сквере у Казанского собора, пообедаете в "Европейской" и вернетесь в свой вагон. А уж на обратной дороге сможете и пожить в Ленинграде, если потянет. Путь прост, да только Вы в самом деле хотите ехать сюда? А осень, а слякоть, а дождь? Правда, погода пока здесь отличная, но ведь каждый день она может обернуться ненастьем. А потом скучно будет Вам здесь, и сидеть-то больше придется одной, и притом не в кресле, а на стуле. И развлечений никаких нет. И музыка представлена одним духовым оркестром. А с едой как? Ну, обед я Вам добуду. Кое-что достанем на рынке. Дрова есть, плита топится. Вы, конечно, будете сыты. Возьмите только какую-нибудь работу с собой. Это обязательно, и все, что нужно для жизни "семейным бытом", мелочи сервировки для уюта, чтобы не было бумажек и кульков на столе. Ах, ах, ах, да неужто Вы приедете? Поезжайте только обязательно "мягким". Денег у меня пока нет, но деньги будут. Кстати, хлеба я получаю 800, ведь хватит нам?

Вечера я все провожу дома. Начинают меня звать в гости, но я пока только благодарю и обещаю. Кстати, жить мы с Вами попытаемся без домработницы. Дрова и воду носят, обед будет готовый. А как не хочется видеть постоянно в маленькой квартире чужого человека и слушать его! Итак, приедете? А уж приедете — курите, пожалуйста. Что с Вами поделаешь? От Вас одной это мне не будет "уморительно"».

26 октября. «Chere Madame! Ну, на что я мог быть сердит на Вас?! Как это могло придти Вам в голову?! Все мои мысли сейчас в свободные минуты заняты Вашим приездом. Обдумываю, как Вы устроитесь, как буду кормить Вас, как мне достать ряд мелочей, без которых досадна или неустроена жизнь. Очень огорчен, что не могу сейчас послать Вам денег, но это за мной. Работаю я много, но работа не по мне. Встречаюсь со многими людьми, но чужды они мне по всему своему укладу и, главным образом, по "зеленому вину". Кстати, Вы приедете сюда, конечно, моею женою. Здесь большинство семей "разнофамильны", и смущаться Вам своей фамилией не придется. Для здешней же психологии это проще. Вот пишу Вам эти предупреждения, а кажутся они мне невероятными. Мне трудно пока поверить, что вот здесь у меня, заброшенного в новый город, в город без традиций, без прошлого, без людей оседлых, а случаем и силою населенных, город, в котором нет религии, и в этом городе вдруг появитесь Вы — яркое напоминание прошлой моей жизни.

Если бы вы знали, как я постарел, как я изменился, и главное, моя старость сказывается в каком-то равнодушии к Володе. Я бодр, весел и энергичен, но в душу мою ползет какая-то безнадежность, какая-то безысходная грусть от жизни. Мне представляется ликвидация без меня моей алабинской квартиры — репетицией "на после моей смерти". Я будто пережил самого себя и со стороны наблюдал, что будет после меня. Это глупо, конечно, но чувствование это поддерживается моим состоянием "ссыльного" за тысячу верст. Ну, довольно. Эта "резиньяция" напала на меня от досады, что письма еще не доходят. И сплю-то я здесь как-то по-иному, не так, как спал раньше. И сны иные, и с утра самочувствие пустое. Нет цели в дне, нет в нем интереса. Ну, до свиданья. И верьте, если нет писем, это не я виноват, а почта.

P. S. Вы спрашиваете, как я одет и что мое зимнее пальто? Пальто, хоть я и спал на нем 8 месяцев, — и под юрцами, и на полу, и на нарах, — я сумел сохранить, и вида своего оно не потеряло. Умилил меня здесь на днях портной. Нашел я его каким-то чудом. Он пришил мне все пуговицы ко всему моему одеянию, кое-что поправил, кое-что починил. Так как другой смены платья у меня не было, то я ожидал у него. Уходя, хочу расплатиться, а он категорически не берет. Пожал я ему руку и пошел. И такое отношение у многих-многих, "чувствующих" человека. Много еще хороших людей есть на свете, и хорошее в человеке живет еще».