Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Прошло два-три часа томительного ожидания и разных догадок, когда, наконец, нас стали вызывать по два-три человека в совершенно неожиданных комбинациях. Дошла очередь и до меня вместе с доктором Печкиным, и за дверями мы узнали, что заключение в лагеря нам заменено административной высылкой: Печкину — в Кемь, мне — в Медвежью Гору, на прежние сроки.

Снабдив затем нас черным хлебом и коробкой консервов, посадили в автомобиль и свезли на Октябрьский вокзал — людный, с массой цветов и нарядной публикой. А мы, небритые, в одежде, на которой спали почти восемь месяцев, в зимних пальто и ботинках, зашнурованных веревочками. К отходу поезда «чин», сопровождавший нас, прошел в вагон, пожелал нам доброго пути, поезд тронулся, и мы, ошеломленные столь разительной и быстрой переменой в нашей судьбе, не верили, что мы без стражи и на свободе. Не помню, спал ли я ночь. Должно быть, спал. А с утра мне все казалось сном. Вот-вот проснусь в камере, и нары будут моей действительностью. И ходил, и действовал я, как лунатик.

В Ленинграде на вокзале мы с Николаем Николаевичем побрились, постриглись, немного почистились, расцеловались и поехали по своим путям. Мучительно не шли и болели ноги в икрах. Пройдешь несколько шагов, остановишься, потрешь их и потом только можешь двигаться дальше.

Иринушки днем не было дома, и я поехал к Наталье Павловне Вревской. Университетский двор, знакомая квартира, сама Наталья Павловна, изумленная и обрадованная, а у меня все время чувство миража, а главное, непосвященности людей, с которыми я общаюсь, в «тюремную историю». Ничего они не знают, и ничего они не узнают, пока сами всего не испытают! Рассказать этого нельзя. И я таил в себе свое знание, свою мудрость. Озлобления у меня за происшедшее не было никакого. Я смотрел на него, как на очень нужное в моей жизни, без чего я оставался бы неразумен и слеп.

Вечером я был у Ирины. Ее радость и ласка тронули меня. Она рассказывала мне о пережитом за это время, о Володе, об Алабино, о квартире там, опечатанной и распечатанной, об усилиях рыжего завхоза больницы овладеть моими вещами, и особенно большими зелеными рюмками для вина — они особенно «бросились ему в голову». О слухах, легендах и впечатлении, вызванных моим арестом и еще о многом хорошем, смешном и низком, всегда рядом идущим в жизни. И когда я после ванны лег в мягкую постель со свежим бельем и подушками, я почувствовал себя счастливым как в детстве. В камере у меня учились делать мягкую подушку из грязного белья, которое я рыхло складывал в наволочку. И вот прошло и это! Я вновь возвращаюсь к жизни. И в каких бы формах не протекала она, она — жизнь — все же есть благо единственное и неповторимое. Как ни мало понимал это Володя, как ни бросался он своей жизнью и ни во что не ставил ее, а по временам и у него было сознание ценности жизни, недаром он ее в своем полудетском письме ко мне приводит строки из М.А.Кузмина: «Минута, что проходит, никогда не вернется, и вечно помнить это бы нужно; тогда вдвое бы слаще все было, как младенцу, только что глаза открывшему, или умирающему».

Через день я уехал в Медвежью Гору.

В августе 1960 года в полдень я сидел у себя в комнате и увидел, как мимо моих окон прошел молодой человек в белом плаще. Дело было в Тарусе.

Я вышел к нему в переднюю, и он встретил меня такими словами: «Мне нужно поговорить с Вами наедине».

Вошли ко мне в комнату, и он тут же показал мне книжечку, сказав при этом: «Я следователь и приехал к Вам из Москвы по делу Вашего ареста».

Книжечку я не стал смотреть, а спросил: «Что же Вас интересует? Ведь уже прошло двадцать семь лет со дня этого события. И сколько человек по нашему делу осталось в живых?» — «Из четырнадцати человек Вашей группы остались в живых всего два человека, а интересует нас ход следствия над Вами, причина Вашего ареста по вашему мнению, и почему Вы до сих пор не подали заявления о реабилитации?..»

Началась беседа-допрос, и продолжалась она более трех часов. Следователь исписывал лист за листом, причем ход следствия, его ведение, поведение следователей во время допросов, — стояли в центре его внимания. «Были ли угрозы? Побои?..»

Интересная подробность — в деле не оказалось первого протокола допроса, какой мы с таким трудом вместе со следователем Гиммельфарбом «состряпали», и какой следующий следователь назвала «филькиной грамотой». К делу был подшит только протокол, написанный рукой дамы-девицы. Следователь его прочитал, и мне было интересно его послушать. Это было убогое творчество общедекларативного характера в одну страницу писчего листа бумаги. В нем не было упомянуто ни одного лица «нашей периферийной контрреволюционной ячейки», никаких действий по свержению существующего строя. Это был набор фраз «о возмущении и недовольстве»…

Словом, мне не было стыдно увидеть свою подпись под этим протоколом. И не зря продержала меня «следовательша» четыре часа на ногах в углу коридора у своего кабинета.

Причин нашего ареста объяснить следователю я, конечно не мог. Это было время повальных арестов и высылок в лагеря; было ли это следствием патологической подозрительности, предательства или высших, недоступных нашему пониманию соображений — кто мог сказать? Но я ему рассказал о том, что мне в свое время рассказал доктор Н.Н.Печкин, которому не верить было нельзя.

Николай Николаевич был выслан в Кемь. Вскоре же после его водворения в Кеми заболела жена самого высокого лагерного начальства. Печкин определил у нее внематочную беременность. Требовалась немедленная операция. Начальство посомневалось доверить ее Печкину, но было принуждено обратиться к нему. Операция прошла благополучно. И вот недели через две-три начальство пригласило Печкина к себе домой на чашку чая. С чаем появилась и водочка. С водочкой у начальства появилось и доверчивое расположение к доктору, который спас жену от смерти. И вот оно, это начальство, и рассказало: «Ты думаешь, Николай Николаевич, что я не знаю настоящей причины твоего ареста и считаю тебя в чем-либо виноватым? Дело все в том, что Ягоде нужно было убрать от Горького доктора Никитина… Он и арестовал его. Но оказалось, трудно было состряпать какое-либо обвинение против него, да и защитники были у него сильные. И вот Ягода был вынужден посадить в тюрьму ближайшее к Никитину врачебное окружение. Так попал и ты. А я как раз в это время был в Москве, и вся эта махинация проходила на моих глазах…»

Следователь писал и слушал, слушал и писал…

А почему я до сих пор не подал заявления о реабилитации?

Да потому, что судимость с меня снята, и я считал, что достаточно и этого. Последние несколько лет меня уже никто не беспокоил моим прошлым, и я надеялся так жить и дальше… А вот почему, скажите мне, появился интерес к этому «нашему делу», когда при этом почти все участники его уже умерли?