Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

17 ноября. Магадан. «Как я Вам уже писал, в моей судьбе наступила перемена. Отлучен от музыки и искусства и еду копать ямы. Все это меня мало волнует, так как нервы до того притупились, что ни свои, ни чужие горести не могут восприниматься больше чувствами, а только разумом, а разум ко всему привык. Ваше пребывание в Загорске трогает меня до слез. Вы сохраняете с Володей душевную близость, которой так редко умеют достигать люди. Милый К.Н.Игумнов бесконечно тронул меня письмом, шоколадом и нотами. Будущее мое письмо будет из новых краев и будет оно не скоро, когда пройдет здешняя жуткая зима — стало быть, в мае-июне. Не забывайте меня, М. М. Когда будете как-нибудь вечером сидеть в своей уютной комнате за бутылкой вина, вспомните о Вашем далеком друге, что он в это время вкалывает ломом и лопатою при 70 градусах мороза. Я Вам не завидую, нет, Я рад, что дорогие мне люди живут хорошо. С.Коншин».

М. Гора. «Спасибо за Ваше доброе письмо и ласковые слова. Мне сейчас трудно, и всякое сочувствие я воспринимаю особенно остро. Посылаю Вам письма Володи. У меня перед ним на всю жизнь осталось чувство вины. Конечно, нужно было мне иначе поступать. Ну, да теперь поздно обо всем этом думать. Исправить ничего нельзя, а укоры останутся навсегда. К.Хайнацкая».

21 ноября. Сегодня под утро сон: Сергиев Посад, старый доктор Посада Королев, какой-то клубный зал, ряды пустых мест, полусвет, Володя. Он осужден на смерть — одиннадцатого, а это за несколько дней перед этим. Сердце мое переполнено ужасом грядущего. Лицо Володи в тени. Вместе обсуждаем положение. Володя вспоминает о своем сыне, я говорю ему о смерти мальчика и напоминаю о его дочери. Какое-то светлое и удовлетворенное лицо у Володи, быть может, на мои слова о дочери. Близкое, бесконечно дорогое присутствие Володи, всегда волнующее особым чувством любви, заботы и попечения. С этим чувством я и проснулся.

Керчь. «Прошу Вас очень поторопить музей с отправкой мне денег. Сижу на мели. С работой все еще не клеится. Несколько дней дует здесь сильный ветер. Хожу на бульвар и освежаю свое поношенное лицо солеными морскими брызгами. Не забывайте меня. Глеб Вержбицкий».

24 ноября. Магадан. «Пребываю в ужасной тоске и унынии, так как четвертый день сижу на своей койке, никуда не выходя. Я не болен, я совершенно здоров, полон желания жить, но по дурацким порядкам я, как отъезжающий и нигде не работающий, лишен права куда-либо выйти. Когда же пойдет машина, это таинственно и загадочно, во всяком случае, я накануне тяжелого психоза. Ну, это скучная проза, которой я невольно начал свое письмо, а мне хочется, чтобы мои письма доставляли Вам удовольствие. И мне, конечно, есть, чем Вас позабавить и посмешить, но это надо оставить до личной встречи. Дошло до меня, что братья мои женились и кое-как устроились, а брат Николай, подобно мне, тянет лямку. Ну, а с родительницей нашей совсем плохо, и я убит этим совершенно. Эти дни, как никогда, я чувствую, как много надо еще терпения в ожидании конца. Мне предстоит сейчас много трудностей, может быть, придется работать на приисках в забоях. Работа там лошадиная, и, конечно, моя работа на радио будет мне вспоминаться, как лучшая пора здесь. Сергей Коншин».

29 ноября. Москва. «Гражданин Мелентьев. Представляю Вам копию с моего нотариального свидетельства о моих наследственных правах на все имущество, оставшееся после моего мужа Свитальского В.А. и предлагаю Вам мирно, не вынуждая меня обратиться в суд, вернуть мне следующие вещи моего мужа…» — следует перечень банковских вкладов и вещей Володи. «Представляю Вам последний раз возможность избежать судебного процесса, учитывая Ваши интересы, и кончить дело мирно, тогда в смысле художественного наследия моего мужа я учту Вас и постараюсь не оставить в стороне. Ответа на это письмо буду ждать до 2 декабря. По истечении этого срока буду считать себя вправе обращаться в суд, так как Ваше поведение вынуждает меня к этому. Тамара Полякова».

Так как никаких денег на сберегательных книжках у Володи не было, а Володины вещицы, дорогие мне по принадлежности ему, я и не мог подумать отдавать в руки обитателей Брюсовского переулка, то я письмо оставил без ответа. На том и окончились все наши отношения. Тамара Константиновна в суд не подала, а через месяц или два вышла замуж.

7 декабря. Керчь. «Написал я сейчас дату, и сам ей не верю. Уж полчаса над городом шумит гроза: сверкает молния, гремит гром, в стекла окон хлещет дождь. Что во всем этом общего с декабрем?! Мне в диковинку зима без снега, декабрь с теплыми днями, без пальто, с грозами. Сейчас был на пристани, куда добрался через пустынный, мрачный базар. Прямо трущобы Сан-Франциско. Справлялся о пароходе в Тамань. Завтра утром пускаюсь в плавание. Плохи мои дела в Керчи! Преподаватели русского языка нужны, а все же для меня места не оказалось. Везде отказ, очень любезный, правда, но отказ. Если бы Вы знали, как все это мне надоело, как хочется мне какой-нибудь устойчивости, возможности хоть ночью спокойно сидеть за письменным столом. Я не Джек Лондон, а Диккенс. Какое счастье сидеть с книгой в руках, писать, пить вовремя чай, пить его дома, а не в Доме крестьянина или рыбака. Чай я сейчас, правда, пью вовремя, но покою нет. Постепенно я теряю чувство собственного достоинства, дергаюсь и мечусь. Помните чеховского дьякона из "Дуэли": "Неопределенность положения способствует апатии". Вот у меня такая же апатия. Главное — это какая-то проклятая уверенность, что мне никак не устроиться. Куда бы я не пришел, везде от меня стараются отделаться. Не знаю, как быть. Нет ли у вас знакомого солидного юриста? Ведь должен же быть конец моим поискам. Не знаю, куда лучше написать, чтобы получить поддержку. Без поддержки мне не устроиться.

Наступит лето, приезжайте сюда, будем купаться, полезем на Митридат, заглянем в храм Деметры. Я жду Ваших писем. Глеб Вержбицкий».

15 декабря. Керчь. «Съездил в Тамань. Не устроился. Тамань небольшая станица, много свиней, гусей, домик Лермонтова. В саду огромный чугунный запорожец (памятник первым запорожцам, высадившимся в Тамани 25 августа 1792 года). Вино очень дешевое: 9 рублей четверть. Сойдя на берег, сразу попал на похороны. Хоронили жену начальника милиции. Несли покойницу в открытом гробу, играла музыка. Словоохотливый туземец сообщил мне подробности о жизни и высоких душевных качествах усопшей. В полчаса окончив свои дела, т. е. получив вежливый отказ, я мотался по станице, пихая ногами свиней, вспоминал лермонтовскую прозу и ждал парохода. Вечером возвращался в Керчь. Было темно. Огни, дождь, мне казалось, что я не на юге, а еду из Ораниенбаума в Кронштадт. Не знаю, что буду делать, а делать надо. Очень прошу Вас — пишите мне. Глеб Вержбицкий».