Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

27 декабря. Морозный день. Огромное красное солнце и жуткие рассказы о Медвежьей Горе. «Жизнь там изменилась так, что жить страшно».

Вчера после пятилетнего перерыва побывал в Алабине у Славского. На перроне единственная бывшая там пассажирка назвала меня. Билетер прежний, тоже ласково узнал меня. Славский постарел, конечно, хуже слышит, но умен, в курсе жизни. Около него ютятся три русых головы — внуки. Со стороны я это очень одобряю, но в себе не нахожу того, что нужно для выращивания детей. Прошел к дому, где жил. В бывшей столовой огонь, в моей комнате темно, да она и разделена на три. Подошел к крыльцу — темно, загажено, запущено. Десять лет прожил я здесь, из них семь — с Володей. Прислушался к себе. Все это безвозвратно прошло, и почти чужими глазами смотрел я вокруг. Очень выросли елочки, посаженные при мне у терапевтического корпуса.

28 декабря. Ленинград. «От Вашего письма, М. М., веет тишиной домашнего уюта. Из всего окружающего воспринято извечное живое и переходящее из века в век. Но оно не дает еще Вам гармонии духа. Я рада была прочесть Ваши строки, рада на минуту отогнать мрачные назойливые мысли. С приезда живу, потеряв счет дням и ощущение времени. Года прошли с октября месяца. Только ночью можно глубоко вздохнуть, сняв маску с лица, но оглушенность велика — ум бездействует, а сердце рыдает. Напишите мне еще такое же хорошее письмо. Я всегда рада Вашему вниманию. Н.Вревская».

31 декабря. Сегодня мне исполнилось 55 лет. Никаких «чувств» по этому поводу не переживаю. Перечитываю письма Володи к Ксении Сергеевне — «Испанке», и полон ими.

Новый, 1938 год я встретил с одним желанием — написать «Книгу о Володе». Я считаю, что мне следует спешить идти дорогою жизни Володи, пока все мое существо полно им и дорога его во мне не заглохла. Живу я довольно уединенно и держусь того правила, что. работе нужно отдавать не больше положенных часов, а остальное время суток тратить на себя. Встаю около восьми часов. Сам убираю комнату «до блеска», привожу себя в порядок и к десяти иду на службу. Возвращаюсь в пятом часу и сразу же ложусь, считая, что до обеда сон золотой, а после обеда — серебряный. В шесть поднимаюсь к обеду, к своим, и обычно не засиживаюсь. Весь вечер до часу, как правило, в моем распоряжении, и эти часы — лучшие в дне. Убирать комнату и натирать пол по утрам мне не тяжело, и я, смеясь, говорил, что заменяю утреннюю верховую езду, массаж и гимнастику этою уборкою. Конечно, я охотно бы ее не делал, но найти человека на эту работу нельзя. Горничные и лакеи, и даже приходящая прислуга, исчезли из жизни. Гораздо неприятнее добираться до работы троллейбусом и трамваем. Ожидание в очереди, азарт при посадке, теснота во время езды — все это мучительно не только физически, но и нравственно. Ругань, дикие разговоры, отсутствие взаимного уважения пачкают вашу душу, как бы не старались не видеть, не слышать и не участвовать в этой несчастной и злой жизни Москвы. Содержание рабочих часов разное, но в общем — гуманитарное. Век доктора Гааза с его девизом «Спешите творить добро», — особенно, конечно, касавшегося врача, явно устарел для нашего времени и нашего врача. Увы, современный врач не только лечит, но и «дает бюллетени», а это значит — улавливать симулянтов, аггровантов и прогульщиков. Дело не очень приятное и с «добром» не очень связанное. Однако и мотивов к добру тоже остается достаточно. Кроме того, на работе есть врачи хорошего человеческого сердца и подвига, общение с которыми не только приятно, но и душевно полезно. Вечера я не все остаюсь дома один. В театр я почти перестал ходить, но концерты серьезной музыки посещаю так часто, что в раздевальнях Большого и Малого зала консерватории меня знают, берут мою одежду, как у знакомого, и не дают номера. Кажется, у Пушкина есть такое высказывание: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает». И сколько раз я думал, переживая «музыкальные наслаждения», какое выпало мне счастье из 180 миллионов быть в числе нескольких сотен, чтобы слушать лучшую музыку в стране.

Самым частым моим гостем является Александра Петровна Баранова. Она живет рядом со мною через стенку, отделившую ее часть нашей прежней комнаты с Володею. Ей к семидесяти. Она перестала вечерами выходить, и «день ее нерадостный и ненастный давно прошел, но и вечер ее был чернее ночи». Мне грустно в этом признаться, но старение ее становится скучным. Интересы и психика ее мельчают, и общение с нею становится долгом, а не потребностью.

Ну, затем бывают музыканты: Игумнов, Симонов, Егоров, Бубликов. Со всеми ними я связан многолетней дружбой, Алабиным и музыкой. Рояль приведен в порядок, и слушать музыку дома еще большее наслаждение, чем в концерте. Спускаются ко мне попить чайку Анюшка с внучкой Марианной, обе приодетые, подтянутые. Стиль моей комнаты немного строг, чуть чопорен и обязывает и к внешнему, и к внутреннему порядку.

7 января. Вчера в сочельник 20 градусов мороза. Туман. Одетые инеем деревья и багровое солнце, о котором маленькая девочка говорила своей матери: «Мама, мама, вон шар улетел». На кладбище очень красиво, и ни одной души. Проход к могиле Володи расчищен. Решетка кругом обставлена елочками, и на белом снежном покрове издалека видна темная гранитная плита. Мне эта ухоженность, «не заброшенность» его могилы доставляет радость. Вот он «безродный», а не покинут один на кладбище. Всенощная у Ильи Пророка, праздничная и нарядная. Много народу. Зажженные паникадила. Служба с «Христос рождается» находит громадный отклик у молящихся. Это единственное проявление праздника. За стенами храма нарочитые будни. Нет ума у власти. Не было ума у царя, нет его и сейчас. Кому и зачем нужно это гонение на Бога и церковь?!

9 января. Муром. «Вы меня порадовали и утешили своим приветом. Я же боялся послать Вам новогоднее поздравление по почте, боялся своим писанием повредить Вам. Время такое, что даже невинное письмо с поздравлением от такого "врага народа", как я, может причинить поздравляемому много неприятностей. Чувствую, что начинает сказываться старость. Правда, вижу еще хорошо, и старческого тремоло рук нет. Но все же чувствую, что "наш век прошел, пора нам, братья". Все это было бы еще ничего, если бы не это постоянное ощущение "проклятого шиворота", который только и ждет, чтобы его кто-нибудь схватил. Мне думается, что "щедринский шиворот" был, по крайней мере, вдвое меньше. Целую Вас. Ваш друг Печкин».

13 января. Керчь. «Только вернулся из Симферополя. Ездил в Наркомпросс Крыма. Замнаркома послал обо мне куда-то запрос и теперь ждет ответа. Здесь задул норд-ост. На море черт знает что. С неба валится крупа, снега нет.

О "размахивании руками" — это Вы верно. Мечусь я и делаю много лишних движений, а все не могу застегнуться и терпеливо ждать. Попробую. За статью о Володе я с удовольствием возьмусь. Дело за материалом. Можно и нужно сделать хорошую вещь, настоящую. Глеб Вержбицкий».