Варвара Головина - Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819)

Я села на прежнее место. Взгляды великой княгини выражали удовольствие; я была более, чем счастлива, видя ее довольной. Концерт кончился, я собиралась уезжать; когда я надевала плащ, великий князь зашел за мной и, увлекши меня в кабинет великой княгини, стал перед мною на колени и засвидетельствовал мне самым живым образом то удовольствие, которое ему доставила моя проделка.

Я позволю себе рассказать настоящую шутку, которую я в то время сыграла. Есть некто Копьев — человек умный, но очень скверный, сущий паразит, увивавшийся около вельмож. Он несколько раз, бывая у моей свекрови, прислуживался к Зубову. Однажды, находясь у нас, он сказал, что видел великую княгиню у ее окна вместе с графиней Шуваловой, что он на них долго смотрел из окна Зубова, жившего напротив и который весь обратился в внимание. Он прибавил, что — это уловка графини, чтобы показать великую княгиню своему протеже. Эти подробности уязвили меня и очень не понравились. На другой день великая княгиня написала мне, приказывая явиться к ней в 11 часов, желая репетировать со мной дуэт, который мы должны были спеть на следующем концерте. Я отправилась. Сарти нам аккомпанировал [120] Место в рукописи — неразборчивое, зачеркнутое. . Сарти удалился. Я спросила великую княгиню, правда ли, что графиня Шувалова подводила иногда ее к окну, чтобы поговорить. Она ответила, что да, но, заметив, что Зубов на нее смотрит, она больше там не останавливалась. Я попросила у нее разрешения сделать все то, что мне придет в голову; она согласилась. Я ее попросила сесть в глубине комнаты, чтобы видеть зрелище, которое я ей собиралась доставить; сама отправилась в ее уборную за булавками. Вернувшись, я подошла к окну и заметила Зубова с направленным на нас телескопом; я ему поклонилась, он мне ответил низким поклоном, я посмотрела на него минуту, потом повернула голову назад, как бы разговаривая с кем-то; я взобралась на стул и заколола занавеси так высоко, как только могла, оставив лишь отверстие, в которое могла пролезть моя голова, и еще раз поклонилась ему. Он сразу удалился; мне только это и нужно было, и я сошла со стула. Великая княгиня смеялась от всего сердца. К обеду я хотела уйти, но она не позволила мне и удержала меня на весь день. К вечеру послали за графиней Толстой, и мы очень весело провели время в тестером: трое мужей и три жены.

Через несколько недель двор переехал в Зимний дворец. Великий князь был нездоров в течение 62 дней. Каждое утро я получала записку от великой княгини, приказывавшей мне явиться к ней вечером. Графиня Толстая была также приглашаема, но она не всегда являлась. Лучшие музыканты и во главе их Диц исполняли симфонии Гайдна и Моцарта. Великий князь играл на скрипке, мы слушали эту прекрасную музыку из соседней комнаты, где мы почти всегда бывали вдвоем с великой княгиней. Наш разговор часто носил следы той гармонии, которая сопутствует словам, идущим прямо из сердца.

Музыка имеет особенную силу над нашими душевными движениями: она возбуждает в нашей памяти былые впечатления, все окружающее перестает существовать для нас, могилы как бы разверзаются, мертвые воскресают, отсутствующие возвращаются, ощущения и впечатления нас осаждают и как бы окутывают; наслаждаешься, страдаешь, сожалеешь, чувствуешь более сильно. Одно время и в тяжелые моменты моей жизни хотелось бежать от моего клавесина. Невольно я возвращалась к тем местам музыки, которые напоминали мне прошлое. Я уходила от себя самой, но не могла уйти от воспоминаний; если б я испытывала чувство любви, оно бы окончилось победой иди отвращением, но это было просто непреодолимым чувством, которое страдало неослабно и не находило опоры в сердце, внушившем и направившем его.

Когда болезнь великого князя окончилась, эти вечера прекратились; великая княгиня столь же сожалела об этом, как и я: они были интересны и навевали тихое настроение после ужина; я уходила с великой княгиней в ее уборную, мы беседовали, иногда читали. Великий князь оставался в соседней комнате с моим мужем, которого он очень любил; они беседовали, иногда спорили о тех либеральных идеях, которые старался внушить ему один из его воспитателей — Лагарп. Минута расставания приближалась, великий князь удалялся с моим мужем в кабинет для совершения своего ночного туалета. Великая княгиня принималась за свой, я расчесывала волосы, свертывала их, заплетала в косу. Первая камерфрау Геслер ее раздевала, затем она переходила в свою спальню, чтобы лечь в постель, куда она звала меня, чтобы попрощаться. Я становилась на колени на ступеньках ее кровати, целовала ее руку и удалялась.

Однажды вечером, когда я приехала к великой княгине, она открывала одну из дверей своего кабинета в то время, как я входила в другую. Как только она меня заметила, она порхнула ко мне; признаюсь, я приняла ее за прекрасное видение. Волосы ее были растрепаны, она была в белом платье, называемом греческою рубашкою, с узкою золотою цепью на шее, рукава ее были засучены, так как она только что оставила арфу. Я остановилась и сказала ей:

— Боже мой, ваше высочество, как вы хорошо выглядите! — вместо того, чтобы сказать: Боже мой, как вы прекрасны.

— Что вы находите необыкновенного в сегодняшнем состоянии моего здоровья? — спросила она.

— Я нахожу, что по вашему виду вы чудесно себя чувствуете.

Глупо не говорить того, что думаешь, тем, от которых ничего никогда не хотел бы скрыть. Она увела меня в свою уборную, приказала аккомпанировать ей на пианино, взялась снова за арфу и играла «Les folies d’Espagne»; я брала аккорды. Мы беседовали потом вплоть до ужина. В этот вечер не было приглашенных к ужину.

Наши беседы никого не затрагивали. Мысли следовали одна за другой безыскусно и без подготовки, чувства наши доставляли неиссякаемые предметы для беседы, душа их облагораживала, а ум уяснял нам наши впечатления. Как я сожалею тех, кто желает блистать на счет других; какие ложные проблески, какое отсутствие глубины, какая мелочность и сколько ненужных стараний, чтобы разрисовать ложь, которая исчезает, как фейерверк! В течение зимы 1794–1796 года часто бывали маленькие балы и спектакли в Эрмитаже, а также иной раз и в тронной зале. Новый кавалер появился на них, — шевалье де Сакс, побочный сын принца Ксаверия, дяди саксонского короля. Императрица приняла его очень хорошо, но его пребывание в столице окончилось очень печально. Один англичанин, Макартней, очень дурной человек, подстрекнул его нанести оскорбление князю Щербатову, по выходе из спектакля; он его оскорбил таким образом, что не оставалось никакого сомнения в его вине, и вследствие этого он был выслан за границу. Князь Щербатов, не имея возможности получить от него удовлетворение, которого требовала его честь, отправился за ним в Германию, вызвал его на дуэль и убил. Я встретилась с его сестрой, герцогиней д’Есклиньяк, во время моего путешествия во Франции; мы очутились в одной и той же гостинице в Страсбурге, а по возвращении я еще раз видела ее в Дрездене. После смерти шевалье де Сакс она питала сильную ненависть к русским.