Михаил Шервуд - Байки

Подошедшая жена увидала дырявые деньги и предложила их обменять: у неё бухгалтерша в подругах. Конечно, придется ей за помощь, это ж не просто так, это же деньги, да и деньги с большими дырками, как бы половину не пришлось отдавать. Сосед поёжился, да деваться некуда.

Огорчённый чёрной жизненной несправедливостью, сосед зашел поплакаться: надо ж, как надирают рабочий класс, а я, признаться, не мог понять, в чём суть. А когда понял, объяснил, что деньги меняются один к одному, лишь бы сохранились номер и серия, что надо просто пойти в ближайший банк. Он мне не поверил, но потом спросил главбуха на работе, та заверила, что я говорил правду.

С женой у соседа произошла рукопашная, но победила дружба: жена поставила бутылку. Потом было два визита: её и его. Она сказала, что если я студент, то нефиг лазить в чужую жизню, у всех жизня своя, и нефиг лазить. Вот. А то очки наденут, мать-перемать, так и разэтак, студенты, давить таких студентов. Сосед пришел в глубокой печали: ну кому можно верить, если собственноручная кровная жена дурит единоутробного мужа из-за денег? Это ж ведь как жить? Кошмар! Он так и произнес, с большой буквы.

Жизнь поломалась. Кому верить, если жене нельзя! Что я мог ему сказать, ёлки-палки? Что мы сами выбираем своих женщин? Смешно. Или, что не надо жрать столько водки? Или – ещё лучше, - что надо чаще стричь ногти на ногах?

Мы ездили в лес с ночевкой. Никаких палаток тогда не было, мы недавно дембельнулись, и ночёвка в лесу не была ничем необычным. Просто взяли с собой девчонок и поехали.

Когда подъезжали к Ленинграду, оказалось, что деньги мы потеряли, осталось только на трамвай: по три копейки на нос. А жрать хочется, да и вообще. Полазали по карманам, ничего не нашли, высказали нашему казначею все, что о нем думали.

Тогда Гелька говорит: “Мужики и дамы, я вас накормлю, напою, спать положу, только мне не мешайте. Посекли? И мы идем в ресторан ”Московский”, где будем заказывать голубцы” .А он был прямо напротив Московского вокзала.

Пришли, заказали, едим. Гелька подзывает официанта, показывает ему зеленого червячка, найденного в голубце, и требует жалобную книгу. Прибегает бледный ресторанный какой-то начальник и начинает шёпотом уговаривать Гельку не губить репутацию ресторана в обмен на шикарный бесплатный обед и деньги на такси.

Когда нас привезли домой после этого обеда, Люсиха спросила: “Откуда ты знал, что тебе попадётся червяк?” Гелька сказал: “Я его снял с твоей спины в электричке”.- “Гелий Петрович, извини, что я тебя по отчеству, но иначе не могу: ты великий человек”. Гелька скромно признался: “Да я это знаю, с этим ничего не сделать”.

Никогда больше у меня не было таких роскошных обедов.

Ваня поднялся в девяностые на красках. Первую свою краску он сделал в железном ящике из-под мусора: налил воды, насыпал мела, дешевого обойного клея, перемешал лодочным мотором. Получилась “Краска белая дисперсионная ПВА”.

Дело развивалось, пошли хорошие деньги, стали потихоньку делать нормальные краски, появился цех, пора было браться за рекламу. Ваня решил сделать её в Финляндии, чтобы все было импортно.

Сигнальный экземпляр очень понравился: обложка была красочная, яркая. А главное – на обложке был его портрет и надпись: “Лидер российского производства красок” - и название фирмы. Ваня как-то и не вчитывался в текст буклета: все давно обговорено, обсосано. Все было путем, и Ваня с удовольствием оставил автограф под своим портретом. Вообще-то буклеты обошлись дороговато, но оно того стоило. Его главбух спросил: “Ну как, платим?”. Ваня кивнул.

Буклетов назаказали на всю Россию. Катастрофа произошла, когда прибыли первые два “Соболя” с буклетами. Зам по производству вытащил один буклет и заорал матерно. Выскочившему Ване он ткнул обложку в нос, и Ваня, наконец, увидел, что в слове “Лидер” вместо “Л” стоит “П”, то есть, он не “Лидер российского…”, а сами понимаете, кто! И весь кузов набит этим, и второй, и те, которые ещё в пути, и те, которые чёртовы финны со своей проклятой обязательностью уже напечатали. Это же сколько денег! А отдавать как? Ваня рванул в Финляндию, где ему показали подписанный им же сигнальный экземпляр с буквой “П”.

Этим, собственно, все закончилось

Жорики пошёл служить, а на его койку поселился парень, назвавшийся Сэмэном. Мы потом его так и звали. Когда он спал, то всегда укрывался своей курткой, которую он называл кухвайкой. Ну, как многие украинцы, он вместо “ф” говорил “хв”. Он очень берег свою “кухвайку”: это было всё, что ему осталось от отца, которого он, видимо, любил. О себе он говорил, что он “з Украйины” - и всё. Есть ли у него родные, где он родился – мы не знали о нём ничего. По его фамилии – Мыхайлив – знали, что он из Западной Украины. Просил, чтобы говорили с ним только по-русски. У нас были его земляки, но и с ними - только по-русски. Он никогда с нами ничего не праздновал, не ходил в кино, не ходил за грибами. Целыми днями сидел в читалке и всегда в одиночку. Спортом не занимался. И к девчатам не ходил. Какой-то не такой.

.Потом случился пожар, барак наш почти выгорел, Сэмэн полез за своей “кухвайкой”, но спасти её не удалось. Лечил ожоги и ругался. Как-то у него сорвалось, что не так её жалко, как пуговички. Мы решили, что заговаривается парень, больно всё же. У нас поговорка появилась: не так “кухвайку“ жалко , как пуговички.

Мы с ним вместе служили в армии все три года. Уже на третьем году, зимой, он сильно поджёг свой бушлат у костра. Глядя, как он чмокает губами, рассматривая дырки в бушлате, я поддел его: “Ничего, главное, пуговички целы”. Он с сожалением посмотрел на меня: “Дурак ты и дураком останешься, что ты понимаешь в пуговичках!” – “Да ты что, серьёзно, насчёт пуговичек?”. – “Ну да, о них,”- ответил Сэмэн. Тяжко вздохнул и рассказал.

Оказывается, после войны его отец нашел в лесу схрон с оружием и целым ящиком золотых монет. Оружие он не тронул, а часть монет рассовал по карманам, рассчитывая прийти ещё раз. То ли отца кто-то видел, то ли там вообще охрана была, Сэмэн не знает, но отцу подбросили записку: верни, что не твоё, а то… Отец ничего не вернул, потому что “энкаведисты” много там стреляли, Сэмэну было тогда лет семь-восемь, не помнит особенно. Точно знает одно: мать пришила вместо пуговиц на зимнюю одежду золотые монеты: на своё и отцово пальто и на “кухвайку”. На всякий случай. Вскоре отец пропал, хата сгорела, и осталась от всего добра только “кухвайка”. Они с матерью кое-как выжили, потому что в селе боялись им помогать. А монеты продавать страшно. Потом матери не стало, и он уехал в Сибирь, подальше. Друзей заводить боялся, мало ли что. Когда сгорел барак, ему стало легче, хотя и не удалось спасти монеты. Вот скоро дембель, и пошли они на хрен, эти золотые монеты, это чертово богатство. Лучше он сам заработает, чем трястись, как они с матерью.