Михаил Шервуд - Женечка, Женька и Евгеша

В момент выстрела старлей вышел на улицу и увидел, как огненный сноп слизнул голову часового. Тело упало на землю, несколько раз дёрнуло ногами и застыло. Всё это видел подбегающий офицер. Он пронёсся мимо удивлённого экипажа и остановился перед телом. Наводчик выбросил гильзу через люк и тоже увидел тело. Неспешно подошёл экипаж.

И так они стояли впятером над бывшим часовым, пацанёнком, чья жизнь оборвалась по собственной дурости и недосмотру офицера и командира экипажа.

Приехали родители, у которых он, как водится по принципу максимальной подлости, оказался единственным. Да и будь он даже десятым… Мать кричала командиру полка: «Верни мне моего сына, гадина!» Но больше всех досталось старлею с больным животом, он стал младшим лейтенантом. Потому что в острой ситуации произнёс фразу, не несущую смысла чёткой команды.

Конечно, были беседы, слушание приказов о недопущении впредь. И всё такое. Да ай!

К сожалению, подобные происшествия со смертельным исходом происходят в армии часто. Не каждый день, конечно, но часто. Армия–место повышенной опасности, боевая техника - штука серьёзная. А дураков и лопухов много. Нам еженедельно читали приказы по Вооружённым Силам, оканчивающиеся фразой «довести до сведения (ознакомить) всех военнослужащих Советской Армии и Флота»

Вот, пехотное отделение разведки на выходе из леса решило отдохнуть. Легли в травку, где кто стоял, а дежурного не поставили. Выскочил из леса гусеничный транспортёр и проехал по головам.

На ночном вождении механик-водитель ГТС-ки решил, что можно откинуть люк, если никто не видит, темно же, мать вашу так. И только откинул, прямо перед носом возник ствол танковой пушки, так что еле успел голову убрать. Ствол порвал танкошлём, содрал кожу на лице и упёрся в обрез люка. Механик мгновенно включил заднюю, газанул, в танке ощутили удар, остановились. Обошлось без жертв, пострадал только шлем да механик схлопотал «губу» с потерей одной лычки.

При желании можно долго перечислять.

Потом были госэкзамены, всех разобрали «покупатели», из нашей роты оставили дослуживать в части Женьку, Кузю, Евгешу, Дуйсенбая и меня.

Приближалась первая наша солдатская осень. Сидели мы во второй половине дня в курилке перед казармой. То ли суббота была, то ли воскресенье. Сквозь решетчатые ворота проходной рассматривали проходивших по улице гражданских. Кузя пел под гитару очень популярную среди нас песню: «Солнце село, вечерело, ночь темным – темна, вышла девка прогуляться, всё равно война. Повстречала рядового, робко подошла: «Приходите в самоволку, я живу одна.» Кузя тяжело вздохнул: «Иииэх, ёлы-палы, туды его в качель! Домой хотицца! Солдаты, вот бы сейчас домой, хэбэ первого срока и на танцы! А там такие девки! А, парни?» Евгеша ответил со смехом: «Ну, Кузя, это ты загнул: в хэбэ на танцы! Вспомни, как ты рыдал год назад, что с гимнастёркой галстук не носят. Всё ты забыл, Кузя: рубашку, галстук, пиджак, туфли и носки. Амнезия, Кузя!» - «Не амнезия, Евгеша, а служба это, - сказал Женька, - нам ещё после дембеля привыкать к туфлям, отвыкать от кирзачей. Только до этого ещё два года, не торопитесь.» Кузя крякнул и снова запел: «По небу хо’ют иропланы-бомбовозы, а я поранетый лежу. К мине подхо’ит санитарка, звать Тамарка, давай, го’рит перевяжу.»

Толя Кузя знал бесконечно много всяких – разных песен и почти не повторялся. Дуйсенбай называл его акыном нашей роты. «Кузя, - взвыл Евгеша, - не дави мне на мозги фольклором, по-человечески прошу!» Кузя пересел подальше от него: «К мине подхо’ит Афанасьев, восемь - на семь, давай, го’рит…» - «Кузя, счас застрелю из рогатки!» Кузя ткнул меня локтем: «Вот ты у нас в партшколе учёный, поясни этому вот, что фольклор есть выражение души народа, а солдат – лучшая часть этого народа. Ну и девки, конечно.» И снова запел: «Попал я в чёртову пехоту и дали мне противогаз, я натянул его на морду, ёлки-палки…» - «Ну правда, Кузя, спой что-нибудь человеческое.» - попросил Дуйсенбай. «Человеческое поют для человеков, а ты не человек, а солдат. Ну, младший сержант, так это ещё хуже. Понял, Дуся? И будешь им ещё долго после дембеля. Пока не перестанешь вскакивать при виде офицера.» И дурашливо запел: «Не хватило в Коли кирасину, он поехал в город по бинзин. Не успел он с горочки спуститься, немцы очутились перед йим.»

Кузя был прав. Добрый год после демобилизации меня подмывало вскочить и вытянуться при виде любого офицера. Думаю, и остальных отслуживших срочную - тоже.

Мы совсем «осолдатились», хотя старшина этого за нами не признавал: «Ещё в вас гражданские лепёшки лежат вот так вот и до солдат вам далеко, хотя и лычки надели.» Показал руками, как они «лежат». Летом на учениях мы все пропотели, прокоптились, пропахли машинным маслом и порохом. Старшина поинтересовался, как мы себя чувствуем. Да провонялись незнамо как, говорю, потом, порохом, непонятно чем, грязные, как эти самые которые. Старшина изрёк: «А вот когда тебе перестанет вонять всё это, тогда и станешь солдатом. А так…» - махнул рукой. У него настоящее мужское занятие быть солдатом, а мы не собирались ими оставаться дольше положенных трёх лет. Хотя, как оказалось впоследствии, не все не собирались.

Ротный наш был совершенно лысый. Немножко волос над ушами и немножко на затылке, а ему и сорока не было. Он сказал, что в конце апреля сорок пятого они шли на Прагу и останавливались только на заправку. Одеты были ещё в зимнее, танкошлёмы, соответственно, тоже зимние, спецпошивы, пропотели они насквозь. И в Праге он снял танкошлём вместе с волосами. Так они где-то в этом городе, сказал он с улыбкой.

Разговор этот был после вождения на марше. Пятьсот километров без остановки, только поесть, сбегать в кустики. А лето, жарко же, машина горячая. Пот стекает по телу, как на марш-броске, комбез насквозь, удовольствие ниже среднего. У Евгеши приличные такие залысины, мы все посмотрели на него. Ротный засмеялся, дескать, это ещё далеко-далеко не та гонка, которая была в сорок пятом. Да и удобств в машине прибавилось. А вот выглядим мы куда более усталыми, чем они тогда, в сорок пятом. Может быть, конечно, они к сорок пятому уже натренировались, то есть, привыкли. Возраст тот же: ротному в сорок третьем было семнадцать-восемнадцать, то есть, в сорок пятом, как многим из нас сейчас.

Вождение на марше, особенно ночное по дневным нормативам - занятие не из приятных, да ещё по лесу. Механик-водитель пялится в темноту, фары включать нельзя, прибор ночного видения - тоже, видны только белые габаритные фонари идущей впереди машины.

Мы шли ночью, в режиме радиомолчания, рации симплексно-дуплексные на «приём». Нам надо было дойти до определённой точки в этом лесу к двадцати четырём часам, с началом рассвета встать в засаду на опушке, замаскироваться. И утром, когда «противник» станет выходить из леса, «расстрелять» его из своих пушек. Посредник ехал с нами на «стрекозле» и ещё за нами тащился трёхосный ЗИС. Уж не помню сейчас, зачем.