Михаил Шервуд - Женечка, Женька и Евгеша

Вернулся он через три дня. И только через год с лишним, когда уже служил с нами, рассказал, почему.

Он подошёл к своему дому уже ночью, вошёл в квартиру, включил свет и увидел на своей кровати какого-то голого усатого мужика, а его Верка что-то напевала в душе. У неё была такая привычка – напевать в душе после того как. Как говорится, немая сцена.

Под Веркины вопли «Витя, я всё объясню!» Витька привязал мужика к стулу. Правда, тот пытался дёрнуться, но Витька его оглушил. Ну, кулак у Витьки был хороший. Потом он побрил мужика всего, даже брови не забыл. Брил он его опасной бритвой и о чём мужик при этом думал, можно только догадываться. Верка пыталась одеться, Витька сказал: «Чего дёргаешься, мы же оба тебя видали всякую.»

Он выбросил его шматьё и все Веркины вещи в окно, забрал у неё ключ и пошёл ночевать к замужней сестре. К счастью, Верка у него в квартире прописана не была.

Потом он задал чисто риторический вопрос: «Слушай, и нахрена я эту корову застрелил? Хотя, с другой стороны… Да. Вот именно.» И добавил: хорошо хоть, что удалось свалить из караульного взвода в нормальный, а то потом спросят, где служил, что сказать? Что три года в карауле простоял у склада со шматьём и картошку чистил? Спасибо, мол, корове.

Через некоторое время после присяги к нам откуда-то перевели парня, почти не говорящего по-русски. Женька сказал: «Татарин он, а по-русски не бормочет, не шпрехает нифига. Откуда он такой?» И в самом деле, откуда? Где он умудрился пройти десятилетку, не научившись по-русски? Как он будет на занятиях, всё же на русском. В конце концов, решили мы, служить ему «осталось всего–то три года», авось, насобачится.

Присягу он принял в прежнем месте службы, так что по-быстрому залетел в караул. На разводе вопросов ему не задавали. Хотя, вообще говоря, надо было бы подумать, прежде чем ставить его на пост.

Мы с ним попали в разные смены, мой пост был у караулки, Женечка, естественно, пошёл разводящим. Всё как обычно: первая смена на посты, третья легла отдыхать, двое из второй с термосами пошли за ужином. Поужинали, пошли менять первую смену. Поставили меня у караулки, зашли за периметр, а там этот навстречу идёт.

При караульном помещении была собака, обычная дворняжка. Ласкалась к любому в военной форме и рычала на всех прочих. На ошейнике у неё висел капитанский полевой погон с чёрным просветом и без эмблемы рода войск. То есть, для понимающих собака – ротный. Мы её звали Василием Ивановичем, как нашего ротного, другие – по имени и отчеству своих ротных. Естественно, ротные это знали и просили (иногда приказывали) снять погон. Ну, мы снимем, так ведь другие повесят, вот в чём дело! Это ж у нас нормальный ротный, а вон у тех вон – так чистая собака. И как им запретить? То есть, признаться, что собака?

Я традиционно дал Василию Ивановичу кусок хлеба, он положил лапы мне на грудь, я его глажу по голове, передо мной Женечка ведёт смену. Буквально в паре десятков шагов от меня, только уже за «колючкой». Остановился этот тип шагах в двадцати и спрашивает не по Уставу: «Идошь?» Уже темно, лиц не видно, и он должен был сказать: «Стой, кто идёт?» Женечка отвечает: «Иду, иду.» Тот передёрнул затвор, направил автомат на смену: «Сытырыляю –болши не идошь!» Смена мгновенно остановилась. Женечка ему: «Ты чего несёшь, Устава не знаешь?» А тот уже со злобой в голосе: «Сытырыляю – болши не идошь!»

Я нажал кнопку вызова, выскочил начкар. Объяснил ему, он увидел всю картину, фигуры –то видны. Начкар бегом в караулку, заорал в телефонную трубку. А мороз же, ребята в шинелёшках дубеют, а этот в тулупе. А что у него в голове, кто ж его знает.

Через полчаса прилетели на «стрекозле» старлей Абейдуллин из второй роты и замена этого странного типа. Старлей заорал типу что-то по-татарски. Тот ему ответил. Поорали они друг с другом, тот и говорит; «Пост номыр два зыдаю.»

Сняли его с поста, забрали автомат, посадили в машину. Старлей со смехом спрашивает: «Есть ещё кто-нибудь по-русски не говорящий?» И уехал. Йозас Чута сплюнул и произнёс задумчиво: «Надо же, свалился нам на голову татарин нерусский, мать его плакала.» Гиви засмеялся: «Ты-то у нас очень русский!» «Ай, - сказал Женечка, - какая, нафиг, разница.»

После караула чистим мы автоматы в ружкомнате, заходит ротный и Женечке: «Розов, доложите о происшествии.» Розов подробно рассказывает, все слушают, не все же мёрзли полчаса под автоматом этого дурачка. Вошедший старлей Абейдуллин говорит ротному, что татарин этот по-татарски говорит с русским акцентом. Где это так говорят? По-русски с татарским – это понятно, а так?... И плечами пожал. Капитан только ахнул коротко: «Ах ты ж!» - и бегом рванул в ротную канцелярию. Через пару минут закричал: «Дежурный, построить роту!»

Мы построились, командир роты поставил нашего «героя» перед строем и задал вопрос: «Как вы думаете, товарищи курсанты и сержанты, кто этот не говорящий по - русски татарин?» И сам ответил: «Студент Ленинградского пединститута, будущий учитель русского языка! О как! Отчислен со второго курса за академическую неуспеваемость. И сам родом из-под Ленинграда, там татар много. Начинал службу бортовым стрелком в авиации, устраивал «концерты» перед полётами: боялся летать. А когда дошло до парашютных прыжков, устроил такую истерику, что его перевели к нам. Мы не летаем, но он и здесь, сами видите… И всё это вместе тянет на трибунал с хорошим сроком.»

Капитан помолчал немного и продолжил в том смысле, что у него очень доброе сердце, мягкое, он ничего с этим поделать не может. (Мы-то эту «мягкость» и «доброту» уже познали на своей шкуре.) И потому он решил, что мы его перевоспитаем. А для начала он отсидит в одиночке трое суток, чтобы у него было время хорошо подумать о своём будущем. И скомандовал: «Дежурный, оформить записку об арестовании на трое суток! Я подпишу. Рота, разойдись!»

Отсидел он свои трое суток. К концу учебки из него получился неплохой наводчик. А что ему ещё оставалось делать? За трое суток на «губе» он, небось, обо многом думал. Мы его сначала звали «хитрый татарин нерусский», а потом просто «нерусский», хотя нерусских у нас в роте было достаточно.

Хочу сказать, караульных и прочих историй в армии всегда полным-полно, рассказывать можно с утра и до утра.

Как-то Евгеша с Женькой и я залетели на КТП дневальными, а Женечка – дежурным. Ночь прошла без приключений, они начались утром. К тому времени Женька нам всем успел десять раз рассказать о своей младшей сестре и своей тоске по ней. Собственно, мы уже все и до этого знали, что у него есть младшая сестра. И что сестру звали Таня, ей шёл тринадцатый, она была такая-растакая, всякая самая на свете лучше всех. А сидеть ночью в КТП – это же такая тоска, не уставы же читать, вот и разговаривают, чья очередь не спать. Ночью машины приезжают-выезжают редко, а Женька, наверно, ни о чём больше и говорить не мог. Что вот он вернётся домой через три года, а ей уже будет почти шестнадцать. Это ж вообще как вытерпеть! Ну, бывает. Хотя, такая лошадь Женька со своей тоской по младшей сестре, по нашему мнению, смотрелся как-то так не совсем адекватно. У него, впрочем, были и другие заскоки. Он очень любил стихи, любил их читать и возмущался, какие мы тупые и бесчувственные. Не ощущаем. «Как жизни вечной удостоен тот, кто удостоен вечно видеть Бога, так вижу Вас…» - произносил он перед нами и не понимал, почему мы слушаем без восторга. Он мог торчать над лужей с масляными разводами: парни, как красиво! Или стоять, раскрыв рот на осенние листья. Ничего не поделаешь, такой человек. Хотя в остальном – парень как парень.