Михаил Шервуд - Женечка, Женька и Евгеша

Ну что за город такой поганый! До службы даже не подозревал, что, где-то так могут относиться к солдатам. Женечка объяснял: городишка всего около ста тысяч народа, а солдат аж двадцать тысяч. Куда ни пойди – везде солдаты. Идут по улице – орут песню «Когда поют солдаты, спокойно дети спят.» Тут мёртвый вскочит от таких воплей. Вот и создалось отношение. Не сразу, конечно. Хорошо, говорю, сами же они служат срочную? Да в городе стон стоит, когда пацаны на призыв идут: они же уверены, что на три года станут отверженными, неприкасаемыми. Ну, ладно, а после дембеля? Почему они все такие скоты? Вот этого, говорит, не знаю.

Кому от этого легче? Вот Женька познакомился с одной, так уже говорят: она с солдатом ходит, такой позор родителям. По правде, познакомился только потому, что она с семьёй недавно сюда переехала, не освоила здешних взглядов. Иначе не обломилось бы Женьке.

Сразу после Нового года поехали в зимний лагерь под Дорогобуж-на-Днепре. Приехали ночью, начали разгружать технику, ставить зимние палатки для солдат и офицеров, тянуть связь. Словом, обустраиваться. А я залетел посыльным по штабу. То есть, бегать по расположению части с книгой приказов и распоряжений, чтобы офицеры могли ознакомиться и расписаться.

Пришёл какой-то местный мужик, стал говорить КП, что местные охотно разберут солдат по избам. Мол, у многих дети служат. Мол, народ и армия едины. Люди хотят помогать своей армии. И всё такое.

Слышать такое было странно, потому что нелюбовь к таким, как я, уже сделала меня очень недоверчивым к гражданским. Хотя вообще говоря, на гражданке не испытывал к солдатам ничего такого. Солдат – ну и солдат, делов-то.

КП меня увидел и разозлился: «Вы почему здесь стоите, товарищ курсант? У вас в наряде свободное время образовалось? Вы забыли, что солдат свои обязанности выполняет бегом?» И тявкнул: «Бегом, марш!» Ну, побежал я.

Поспать не удалось, хотя четыре часа с двадцати четырех до четырёх, как говорится, отдай - не греши. Ротный сказал, мол, днём поспишь. Ага, наш старшина даст днём поспать, держи карман. Скажет, мол, надо было ночью, как положено, а раз челюстью прощёлкал, то и сам виноват. В следующий раз, мол, умнее будешь.

К утру я уже еле ноги волок, бегая по снежной целине туда-сюда больше десяти часов. Волокусь по деревне, навстречу мне из избы вышла старушка, что-то держащая под старым пальто. «Погоди, сынок, - сказала она, попей вот молочка парного. Мой внучок тоже служит, и ему кто-то молочка нальёт.» Меня будто палкой по голове, никак такого не ожидал. Ноги отказали, я плюхнулся в снег и чуть не заплакал.

Молочка-то я попил, только сил после этого не осталось. Так бы и лёг прямо в снег – и спать. Подошёл Евгеша: «Вон ты где нашёл место для отдыха. Чапай велел идти в палатку и дрыхать свои четыре часа. Давай сюда свой детектив.»

После этих слов я полностью обессилел. Евгеша допил бабулькино молоко, чмокнул её в щёку и поволок меня в палатку.

Наступили сильные морозы. Так-то бы и ладно, да дело в том, что зимой отрабатывают ведение боя в обороне, а летом – в наступлении. То есть, зимой ты лежишь на снегу, замаскированный снегом же, а летом в самую жару носишься галопом в атаку пеший по - танковому.

Вот и лежали мы в составе роты под машинами в засаде, машины замаскированы лапником и набросанным сверху снегом. Холодрыга, а погреться хоть куревом нельзя из-за «риска демаскировки». Правда, спецпошив тёплый, но за пару часов лежания подмёрзли неплохо. Лежим, мёрзнем, анекдоты закончились, начали считать ветки на деревьях. Тишина.

Идёт начальник штаба полка по прозвищу Буратино. Тощий, плоский, носатый. На голове фуражка (а мороз ведь!), перчатки в левой руке, правой делает отмашку. Одет в шинель, на ногах сапоги, хотя все офицеры в спецпошивах и валенках. Подошёл, сел на пенёк. Закурил «Беломорину», сделал пару затяжек. Положил перчатки на снег и принялся стаскивать хромовый сапог с правой ноги. А на ноге у него не фланелевая зимняя портянка, а тонкий шёлковый носок.

(Тогда носки были длиной до середины голени, без резинок, носили их на подтяжках, которые крепились под коленом.) Задрал он брючину, отстегнул зажим подтяжки и снял носок. Пошевелил пальцами ступни. Нога волосатая, синеватая. Нам всем стало не по себе от вида его голой синеватой ступни на фоне снега. Он растёр ступню снегом, вытер её куском газеты из кармана, натянул носок, спустил брючину и обулся. Затянулся ещё пару раз и задумчиво сказал: «Холодно вам, понимаю. А вот в сорок первом году, помню, я в пехоте воевать начинал, положил нас немец под Москвой утречком в снег - и ни пошевельнуться. А тогда командиры ходили в атаку впереди подразделения, а у немца это дело поставлено было на твёрдую ногу. То есть, снайпер должен был в первую голову бить командиров. А без командира получается стадо. Да. Так к вечеру весь наш взвод вымерз. Кроме меня.» Помолчал, взял перчатки в левую руку. И сказал: «В спецпошиве теплее, это не шинель, но к вечеру вам всем, так понимаю, каюк будет. Да... Курить разрешаю... И надо закаляться. Я этим займусь.» Отошёл на несколько шагов, обернулся и сказал с улыбкой: «Я знаю, вы меня Буратиной зовёте. Так он деревянный и ему на морозе не холодно. Так что я согласен.» И ушёл.

Мы слегка обалдели. Дуйсенбай сказал: «Нет, парни, ну и нога. Женька, а вот Буратино тебя закалит, и у тебя такая же будет. Как ты на это?» Я молча курил, Дуйсенбай ткнул меня локтем: «Чего молчишь? Тебя закалять будут, радоваться надо.» - «Ну и радуйся.» - «Я всегда радуюсь, когда командиры велят. Дисциплина потому что.» - «Слышь, мужик, не балаболь, помолчи, – попросил Женька,- я как раз и боюсь, что он не забудет и примется нас закалять. И не то что нога, вся фигура будет такая же. Деревянная, чтоб не мёрзнуть на морозе.» Помолчал и спросил: «Так а чего он про вечер? Мы что, до вечера так загорать будем?» Женечка улыбнулся своей всегдашней улыбкой и ответил: «Тебе же ясно сказано, пока каюк не будет. Тренируйся.» (Подполковник своего обещания не забыл и принялся нас закалять. Перед казармой поставили корыта-умывальники на двадцать сосков, на зарядку мы выбегали с голым торсом до минус пятнадцати, после зарядки обязательно обтирались снегом, до тех же минус пятнадцати в столовую ходили в одних гимнастёрках и без головных уборов. И после дембеля я много лет не простужался и не грипповал.)

Когда начало темнеть, подошёл ротный и велел готовиться к ночлегу. Поставили обычную летнюю палатку, вырыли в ней яму для установки печурки, трубу вывели наружу, засыпали землёй. В палатку натаскали лапника, застелили танковым тентом, пошли заготавливать топливо на ночь. Наготовили, сложили перед палаткой.

Нам бы, дуракам, обратить внимание, что рядом стоит машина замполита, Медного Лба. Верно старшина говорит: здесь вам не институт, здесь думать надо. Мы оказались думать неспособными, и поплатились. Потому что Медный Лоб приказал всё заготовленное перенести к его машине и аккуратно сложить. Нас особенно разозлило это «аккуратно». Сложили. Куча получилась солидная, он же, скотина, не одних нас ограбил. А самим чем топить? Уже темно. К тому времени другие охотники за топливом всё вокруг подчистили. Кое- что нашли, конечно. К утру замёрзли основательно. Зато Медный Лоб сидел в своём кунге при распахнутой двери и в одной расстёгнутой нижней рубашке.