Артём Драбкин - Самоходчики

Перевернули, а у него живота-то нет. Живот ему совсем вывернуло — позвонки видно. В горячке, видать, выскочил. Механик обратно в машину. Один двигатель завелся. И поползли еле-еле. Я тоже прицепился, лег около пушки. А механик мне говорит: «Ты уходи, добьют же сейчас». Я спрыгнул с машины. А она еле ползет — километра два в час, наверное. К нашим, к огневым позициям артиллерии. Я только немного отбежал — ствол отбило у самоходки. Как раз где я сидел, около люка. Метров примерно 70 пробежал — удар в машину, сноп огня. Взорвалась она. Авиационный бензин был, Б-70. Механик оттуда вылетел просто, как ракета, весь в огне. А я уже в окопе спрятался. Он вскакивает, пистолет в руке, волос нету — все обгорело. Я хотел ему сказать: «Митя, давай сюда», потом на глаза его сумасшедшие посмотрел и понял — сейчас стрелять начнет. Я пригнулся, а он надо мной выстрелил.

Короче, всех сожгли, от полка ничего не осталось. Надо хотя бы на ноги что надеть — босиком ведь. Нашел какие-то опорки, надел. В общем, осталось у нас три или четыре человека от четырех машин. Мы вышли на дорогу, идем. Командир полка на машине едет. Ну, мы ему доложили, что пожгли самоходки, мол. Посмотрел он нас, головой покачал и дальше поехал.

Ну, пришли мы в тыл полка — это было 25 февраля. Нас вымыли в бане сразу. Опять ботинки с обмотками дали. Нацепил. А 27-го снова в машину и на передок. 1 марта пришли на хутор. Название не помню. До этого я по нему стрелял. Дом там был сгоревший и сарай. Немцы на века строили. Стены из зацементированных здоровых валунов. Мы между домом и сараем встали. Сидим, ждем. Вдруг командир говорит: «Танки, наверное». А впереди, чуть повыше стояло 76-мм орудие. Так оно бронебойными стрелять начало. Мы высунулись — я и механик. Снаряд разорвался у стенки сарая, на уровне дульного тормоза, метра 2,5–3 от нас. Осколки все брызнули к нам. Механику в висок по касательной попало, мне между челюстей, у уха. До сих пор не вытащили. Очнулся в подвале, мне голову бинтуют. Командир машины говорит: «Ты иди в тыл, а механика я оставлю. Кто ж машину-то будет водить?» Я и пошел в тыл. Прошло немного времени — до тылов-то пешком добираться надо — слышу, гусеницы лязгают. Оглянулся — моя машина идет. Я ее издали узнавал — подкову медной проволокой прикрутил на лобовой лист. За рычагами командир сидит. А я его спрашиваю: «Витька-то где?» Он на броню показывает: «Вон лежит». А получилась такая штука. Оттуда немного в сторону отъехали — немцы из минометов стали обстреливать. Ну, экипаж под машину залез — все прикрытие. А механик встал у прицела. Смотрит и говорит — левей, правей, недолет. И ему миной прямо за спину. В кассету со снарядами. Один фугасный снаряд лопнул вдоль и не сдетонировал. А гранат четыре штуки — в мешочках они висели — те сработали. Его изрешетило — хоть на свет смотри. Я на броню залез, смотрю — Витя лежит, белый весь, ну кровь, видно, вся вытекла.

Я не видел даже, как его хоронили. Попал в спецгоспиталь для челюстников, в Гутштадт. Раненых-то очень много было, не задерживали. Посмотрели — челюсть работает, шевелится. Отправили в госпиталь для легкораненых. Я уже в таком лежал с первым ранением, знал, что там не мёд. И сбежал. Я примерно знал, где базируется наш полк, и пошел. Смотрю — повозочники, сено везут. Я с их разрешения на сено забрался. Проехали немного, смотрю — наши полковые машины проскочили. Командир полка куда-то ехал на легковушке. Я спрятался, думаю — возьмут и отправят обратно. Через КПП прошли — там заградотряд стоял, пограничники — ничего. Повозочники сворачивали куда-то, а мне надо в другую сторону. Смотрю — наша полковая грузовая машина. Я помахал — остановились. За подушками и одеялами ехали. Оказывается, отвели нас с передовой.

Приехали обратно. Ребята меня очень хорошо встретили. Они знали про всю эту суету. И командир полка приезжает с начальником штаба. Заходит. А меня в полку Дипломатом звали. И он говорил — я, мол, Дипломата, по-моему, видел, когда по дороге проезжал. А ему говорят — да вот же он. Я и вышел. Поздравил он меня с возвращением. Я ему и говорю — мол, товарищ полковник, ни документов, ничего у меня нет. Он начальнику штаба говорит — сообщи, мол, куда следует, чтобы не искали, дезертиром не считали.

Это было числа 14 или 15 марта. Тепло, хорошо было. Просидел я пару дней, отдыхал после госпиталя, а потом опять на машину посадили. Другой экипаж уже, от старого никого не осталось. И 23 марта недалеко от города Хайлигенбайль — не знаю, как он сейчас называется — тяжелые бои были. Там шла железная дорога Кенигсберг — Берлин, и немцы груженные лесом вагоны поставили так, что не пробиться — ни танкам не пройти, ни пехота не может. Под колесами сидят немцы, стреляют. Выковыривали долго их оттуда. И автострада — бетонная, хорошая, автобан немецкий, а в кюветах глубоких — 88-миллиметровые зенитные орудия. Страшной убойной силы, никакая броня не держала. До нас ходили в атаку тяжелые самоходки, 122-миллиметровые. В два захода выжгли их. Приехал Василевский — мол, почему не двигаетесь. Начальство наше сообщает — танков нет, выжгли. Он на наши самоходки показывает — а это что? Командира полка ко мне! Полкана нашего позвали, Василевский ему. Ну, а что подполковник может сделать? Приказал — мол, ребята, надо. Кто вернется живой — награжу. Пошли. Выскочили — сколько стволов ударило сразу, я не знаю, первая машина взорвалась, а мы вернулись обратно. Тут приказ повторить атаку. Мы опять полезли. Короче говоря, я только помню вспышку перед глазами — взрыв, видно в топливный бак попало. Зад-то открытый у самоходки, меня или выкинуло, или сам выпрыгнул — так и не помню. Телогрейка загорелась на мне. Хорошо, сообразил, в свою сторону побежал. Там траншеи были. Солдаты меня уронили и начали макать в грязь, погасили. Я еще отбивался, как потом рассказали. Потом посмотрели — некому уже наступать-то было. Подтянули артиллерию, сровняли с землей там все, что можно. А нас-то сожгли уже. Вот так-то и получилось.

После этих боев передышка была. Хайлигенбайль взяли 27 или 26-го марта. Вышли к заливу Фриш-Гаф — там дальше идет коса Фрише-Нерунг, там немцы были — Пиллау, но это уже в стороне от нас. Наше дело кончилось. Нас отвели в деревеньку — я уже название не помню. Бараки там какие-то были, плац большой, мачта для флага. Хутор, короче, там все хутора. Мы том и стояли несколько дней, а в первых числах апреля нас погрузили в эшелоны и отправили под Берлин. Ехали через Польшу вдоль побережья. Приехали мы числа 10 или 9 апреля. На станцию, как только мы стали выгружаться, «мессершмитты» налетели. Некуда прятаться, только под вагоны. Ну, они постреляли немного и ушли. Но, видимо, засекли. Там все кюветы около дороги ящиками со снарядами были заставлены — готовились к наступлению. Оно началось 16 апреля. Толком они оправиться не успели. Вся наша 3-я общевойсковая армия пошла вторым эшелоном. Зееловские высоты прорвали. И вот там я впервые увидел наши подбитые танки ИС-2. Я думал, их вообще ничего не берет. Я до этого видел ИСа одного, у него пушка отбита была, и на башне, на корпусе вмятин черт знает сколько, а сквозных не было. А тут от Зееловских высот в сторону Мюнхеберга идет кривая дорога, прорытая прямо в высоте, сплошные изгибы. Мы один изгиб проходим, смотрим — два ИСа сгоревших стоят. Мы еще удивились — а чем их? Проехали, я обернулся, посмотрел, а у одного и другого во лбу вот такая дырка. Невозможно ведь — броня-то 180 мм. Проехали метров сто — стоят немецкие стационарные зенитки в бетонных колодцах, видимо, первый обвод ПВО. Видимо, танк выползал из-за поворота — они его в упор и били. Тут уж никакая броня не выдержит.