Софья Дорожинская-Курилло - Воскресший «Варяг»

Война — вот величайшее зло и причина всего. Нет ничего хуже войны. Каждое убийство — родной брат войны и если считать, что война не преступление, то преступлений вообще не существует. И вот именно последствие войны эта ужасная всероссийская кровавая бойня, тем страшнее еще, что это «у себя дома», «свои же русские» восстали брат на брата, залив морем крови всю страну, разрушив весь прежний быт - прежние устои, верования, которые до сих пор были дороги и «белым» и «красным» и в корне изменив психологию народа — в большинстве своем малокультурного, а потому легко поддавшегося умелой агитации с ее обманными обещаниями и всякой, потом не осуществившейся пропагандой. Пришла новая власть — воинствующий атеизм и наступили безумные страдания, гонения на Церковь — правители государства «обернулись» из лика крещеного в лик звериный и наступили скорбные и мученически геройские дни, когда жизнь человеческая была совершенно обесценена, всё смешивалось в какую-то кровавую кашу, к ужасу европейцев и на радость дьявольским кремлевским властителям. Как хорошо рассказал всё это Иван Лукаш в своей книге «Дом усопших»: «безумный кошмар сковал всю Россию. И вот я всё думаю: Что же — ТАКОЕ случилось в России?? Нет на земле злодеяния, которое не совершилось бы теперь у нас, нет такого самого гнусного преступления, самого подлого насилия и муки нестерпимейшей, ненависти не выразимой: убийства, греха, которые не познала бы теперь Россия! Стерлась в России теперешней всякая черта между "добром и злом", между Богом и диаволом и если всё позволено, если всякого убить можно, значит, никому никакого удержу, никакого закона по всей земле больше нет».

A Алексей Ремизов, как бы дополняя это, говорит... «И настал повсюду такой ужас, будто сама земля вопила к Богу. — «Господи Боже» стонала земля «устала я измучилась, — топчут, режут, грязнят... кровью всю меня залили! Нет моих сил больше терпеть... Позволь, Боже, потрясусь, — сброшу с себя эту проклятую ношу!»

Это всё мы узнали со временем «потом», а всю эту мою последнюю длинную поездку по России — мы верили еще в то, что это лишь «временно» — и вот вновь все наладится — каким то чудом — и старая жизнь вступит в свои права. И не одни мы, так называемая «интеллигенция», это думали — часть народа, еще не тронутая пропагандой, но как будто видящая, куда все это ведет, так же жадно, как и мы, ждали этого возврата к прошлой жизни. — И мысли мои эти, последние в этом поезде, подтвердились слышанными голосами из соседнего купэ несомненно по манере разговора тоже солдата либо матроса: «Спокою больше не имею... на борьбу с братами — нет моего расположения — можете сажаться да грузиться с вашими чемоданами, полными золота да браллиантов наворованных — нет мово на то одобрения». Но другой отвечал: «Ну, и дурак ты, есть — вовсе не наворованное, а с мертвых пoснятое — зачем ему, мертвому то, «понсигар» золотой в семь каратов или какие перстни самоцветные — пальцы и так уже от гноя пораспухали — снять не возможно — а ножичком палец — чик! — вот перстень и ослобонился — мертвому ничего не надоть». Другой возмущенно: «Разбойник ты с большой дороги, вот что я тебе скажу. А вот не знаешь, какая тебе самому судьбина достанется... к мертвому ранче все с почтением подходили, убирали, наряжали, лампадку ему зажигали, а вы вот теперь — пальцы ему чик! — Брат то ведь он твой тоже — потеряли вы совесть, а во мне она есть еще, да все дни грызет да загрызает — не так жить стали, как надоть — и опротивели мне эти пулемёты да револьверты, да и твои блямбы наворованные — ух! Спохватишься когда либо тогда, как сам то на смертный одр престанешь». Другие укоряли: «Да замолчи ты, бисово отродье, думаешь, что и без тебя нам не тошно?

— Но надоть новую ливорюцию поддержать — высшая головка требует». И вспоминается тот же чудесный старик с его мудрыми и чистыми речами... О! Русский народ! Кто его поймет?? Ты, несчастный, который теперь (1970) стонешь под игом большевизма, тогда в 1917 г. в большинстве ты радовался... не предчувствуя своей горькой участи... БОЛЬ

ШЕВИКИ!

Если даже можно их объяснить психологическими, экономическими и другими рассуждениями, доступными разуму, то ничем иным, как «случайностью» — («Судьба») нельзя объяснить того общего стечения обстоятельств, независящих от людской воли, которые помогли большевизму и разрушению начинаний, могущих представлять очень серьезную опасность для них: в августе 1918 года произошло покушение на Ленина; выстрел был сделан в упор и тем не менее Ленин остался жив!?

А генерал Корнилов убит артиллерийским снарядом. Маркова уносит последний выстрел, выпущенный красными «на авось»... В «неподходящий» момент умирает ген. Алексеев. Дроздовский умирает от пустяшной раны в ногу. Гибнет Доблестный Герой — Адмирал Колчак! Целая «серия» смертей, которых могло бы и не быть! И в то же время — Ленин, которого бьют в упор с прицелом, остается, увы! — жить.

Повидимому есть люди, жизнь которых имеет роковое значение. Они не могут сойти с жизненной сцены, пока не выполнят до конца предназначенную роль! Таков, например, был видимо и Распутин, переживший нанесенное ему какой то бабой в Сибири страшное поранение, которое стоило бы жизни 99 людям на 100. И есть явления не менее «роковые», направляемые какой то СТРАННОЙ СУДЬБОЙ и никто не в силах остановить её! Указывает на это цепь событий и обстоятельств самого разнообразного свойства (напр. трагическая гибель армий Юденича, Врангеля!)

Вдумываясь во всё это, убеждаешься в силе ограниченности человеческого разума, НЕ МОГУЩЕГО ДАТЬ точного объяснения всему происходящему и понять! — Почему? Зачем? Как? Кто может ответить на эти вопросы ? И, как сказал поэт:

Или внимательного чтения Библии:

«Всему свое время и время каждой вещи под небом,

Время рождаться — и время умирать,

Время насаждать — время вырывать насажденное,

Время убивать — и время врачевать,

Время разрушать — и время создавать,

Время молчать — и время говорить,

Время войне — и время миру.

Вот ненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем. Ибо всё — суета сует и томление духа».

Переполненная такими разнообразными мыслями, вызванными всеми этими встречами в поезде и на станциях, я приехала в Николаев. я вернулась «домой»... (Лишь теперь, в изгнании, оценили мы, что значит домой»!) Вернувшись из всего этого адского хаоса, особенно ярко почувствовалась вся прелесть, покой и тишина нашей русской провинции. Эти широкие, ровные, спокойные улицы, сплошь обсаженные белой акацией; при своем цветении наполняющей весь город чудным ароматом; эти не большие красивые особняки, со своими садиками, полными цветов: душистой сиренью, розами, левкоями и такого исключительно пахучего цветка и нигде за границей неизвестного как «митиола». А внутри — как они особенно уютны! эти особняки с их картинами бессмертными Айвазовского, Репина, Левитана, Маковского, Коровина, большей частью наполненные старинной дедовской» мебелью красного дерева или карельской березы. А сами «деды» глядят на нас со своих портретов в золотых рамах; — некоторые для нас, детей, были «любимыми», других мы даже побаивались, в сумерки — до тех пор, когда к свету красной или синей лампадки не присоединится мягкий, ровный свет стоящей лампы под розовым шелковым абажуром — тогда все «страхи» рассеивались и начиналось приятное занятие: либо игра на рояле, так любимого еще с детства Чайковского, либо розыски по книжным этажеркам интересной книги — и сколько их там было!... Все хотелось прочесть!... Эти фотографии, музыка, картины, книги знаменуют полную связанность со старым, дорогим и незаменимым — знаменуют накопленность русского утонченного духа, величайшей духовной культуры — культуры русской, которая по неимоверной силе своей тонкости в литературе, живописи, музыке и танцах до сих пор побеждает Европу — в них Русское Сердце. «Мне музыка Чайковского близка» (как говорит в своем красивом стихотворении Вл. Дитерикс-Дитрихштейн).