Софья Дорожинская-Курилло - Воскресший «Варяг»

Здесь, в Петербурге я случайно встретила человека, смерть которого вскоре (в Августе 1918 г.) явилась исключительным событием в истории Русской Православной Церкви. Это был Настоятель Адмиралтейского Собора, митрофорный протоиерей Алексей Андреевич Ставровский. В жизни этот уже очень почтенного возраста просвещенный пастырь достиг всего, чего мог достичь в Императорской России белый священник: митры, ордена св. Александра Невского и Романовского Знака (их было всего 300 на всю Россию). Но при этой «знатности» о. Алексей сохранил необычайную доброту сердца, что засвидетельствовал своей удивительной смертью. Назначенный патриархом Тихоном после отъезда протопресвитера Щавельского занимать должность протопресвитера военно-морского духовенства, о. Алексей был взят заложником после убийства Урицкого и отвезен в Кронштадт. Там расстреливали каждого десятого без суда и без следствия. О. Алексей стоял девятым, и ему улыбалась свобода. Но десятым стоял молодой священник. Видя это, о. Алексей обратился к своему соседу и сказал: «Я — старик, мне — 82 года; жена моя старуха; в жизни я получил все, чего мог достигнуть; иди себе с Богом, а я встану на твое место». Так и случилось. Молодой священник был выпущен на свободу, а о. Алексей — расстрелян.

Тут будет уместно вспомнить и другого «легендарного» священника о. Доримeдонта Твёрдого, Настоятеля Морского Собора моего родного Николаева. Большого роста — очень представительный, он останавливал на себе всеобщее внимание главным образом потому, что на его (всегда красивой муаровой лиловой) рясе ярко выделялся большой золотой крест на Георгиевской ленте. Он был — герой Шипки. С этим крестом вышел впереди всех войск с пением «Спаси, Господи, люди Твоя». Все буквально ринулись за ним, наэлектризированные его силой и мощью Веры. После взятия Шипки, ген. Скобелев при всех войсках расцеловал его и надел ему на шею Георгиевскую Ленту, которую он всегда носил.

Вспоминаю дальше мою «петербургскую эпопею». Выйдя из Гл. Морского штаба, еле пробиралась по улицам Петербурга под бесконечной перестрелкой — март 1917 года! Красавца Петербурга не узнать! Выбитые витрины в магазинах, особенно с съестными припасами, хвосты возле булочных, всюду грязь, все время снуют какие-то банды солдат или матросов, в страшно неряшливом виде, но с красными бантами, орущие какие-то отдельные, бессмысленные фразы... Хаос... Ужас... Тоска... Позвонила по телефону своему кузену князю П. Ишееву, который в это время занимал пост адъютанта петербургского коменданта. Обрадовался мне: «Как ты сюда добралась? В такое трудное время?» Как? — Силою Любви, сметающей всё со своего пути! Встретились с кузеном, — с какой грустью и болью душевной рассказывал он о тяжелом положении Петербурга и о возможных надвигающихся еще больших ужасах! Чтобы развлечь меня немного, он, зная мою страстную любовь к музыке, предложил мне послушать ШАЛЯПИНА, который пел в этот день в «Севильском цырульнике». С грустной усмешкой сказал мой кузен после этого дивного спектакля: «может быть это в последний раз, что нам удалось его послушать?» Так это и было.

Собираюсь уезжать из Петербурга. Патриархальная семья моего мужа, провожая меня со слезами на глазах, просит «по старому обычаю присесть всем вместе на минуту» (предание говорит: чтобы потом опять всем вместе собраться). Со старинной темной иконы в углу, Божия Матерь как-бы с грустью смотрит на всех нас. Много разлук видела Она уже в этой семье!... Кто уезжает — СУЖДЕНО-ЛИ ему вернуться? А если не суждено, то увидит ли он тех, которых он оставляет? Неведомы судьбы человеческие! (Я никогда уже больше никого из них не увидела!) При этом грустном приезде, среди начинавшихся разгрома и хаоса в «блистательном Санкт Петербурге» и природа тоже как-то плакала и злилась, сыпя непрерывно большие хлопья снега и застилая небо и землю как вуалью. Под этой снежной пылью сердце сжимается каким то страхом и тоской. Что то будет дальше со всеми нами?

Уезжаю под перекрестными пулеметными и ружейными выстрелами. Ни одного извозчика ни носильщика. Кто то из знакомых вёз в детских салазках мои чемоданы на вокзал... В пургу!

Прощай, красавец Петербург!

Возвращаюсь к моим родным в Николаев полная радужных надежд, что скоро состоится перевод моего мужа в Черноморский флот и наконец мы сможем зажить в милом Севастополе настоящей семейной жизнью, чего до сих пор СУДЬБА никак не хотела нам дать... О! мечты, мечты! Как редко вы осуществляетесь! Увы! Мой муж никогда не попал в Черноморский флот.

Это возвратное путешествие было много труднее, много мучительнее чем то, которое я совершила лишь несколько дней назад. В России развал идет гигантскими шагами, подготовляя гибель всего старого, дорогого, ценного... Сейчас — царство солдат и матросов, судя по их приемам по всем железно дорожным линиям. Их орущие банды, обвешанные пулеметными лентами, врываются в вагоны, нахально занимают все лучшие места, не стесняясь хамят, а то и просто выкидывают с мест пассажиров, им не понравившихся. Я и еще одна дама со старушкой матерью забились в самый угол вагона, стараясь не видеть и не слышать всего этого ужаса, но новые банды матросов и солдат вливаются в уже и до того переполненный вагон и с силой устраиваются в соседнем с нами купэ первого класса. Наконец поезд двинулся и мало по малу всё начинает угомоняться и под мерное постукивание колес слышится голос: «А ты, солдат, не расстраивай своих солдатских нервов. Я хоть и матрос, а тебе товарищ, не тужи, что казак тебя вдарил. Плевать! Погоди и до казаков доберемся и их под луну шпилить будем. Увидишь — всех беломордых перебьем, останется одна пролетария. Должны же мы хорошо погулять — первый наш праздник в жизни. Вот флот наш «отсунуть хотели, а мы вот как распустили то дымок — дальше поедем да разгромим усе берега — ахвицеров усех топить надоть в пучинах морских. Раз ахвицер — фактически враг! Топи его скорей! Солдатик, товарищ подсердечный, успокой ты свое солдатское сердце, увидишь, всех повыкидаем: и меньшивиков, и кадетню и эстеров всяких прочих — табуном матросским их припечатаем». И другие, наэлектризованные этой речью, начали вoпить: «Бей буржуев — одно, флот родной командует. Долой Хвилимонова! Pви кадетню! Долой генерала Покровского, дюже вредный для крестьянского народонаселения, Таперича МЫ поцарствуем, капиталу нет пощады!» и т. д. и т. д.

Поезд подходит к станции. Матросы, увидя огни, немного поутихли. На перроне маленькой станции кучи народа, ожидающего поезд. Все это напирает на вагоны и так уже переполненные, но все таки некоторые втискиваются каким то чудом. Вот в корридоре мелькнула белая, как снег, голова какого то старца. Я обратила на него внимание, да и не я одна. Вид паломника, в армяке, в лаптях, на груди, на шнурке, большой медный КРЕСТ, за спиной котомка, в руках высокая, простая палка. Вглядываюсь в это лицо — голубые глаза необыкновенной чисто ты, как у ребенка, и полны какого-то тихого сияния. Говорит спокойно, ласково: «Ну-ка, матросики, може и мене тут коло вас местечко найдется?» Ему в ответ: «НУ, лизь, диду, уже потеснимся еще как-ни будь». Старик поблагодарил и втиснулся в соседнее с нами купэ. Какой-то теплотой, светом и миротворством веяло ото всей его фигуры и видно даже на эту орущую банду он подействовал как-то смягчающе... Поезд пошел вновь. Слышу разговор. «А далече, диду, едьте ?» — «Да на Полтавщину». — «Вот як» говорит матрос, «дак я ж тоже полтавец из под Золотоноши». — «Да что ты? Вот так штука! Волости то ты какой?» — «Я Ирклеевской!» — «Ах, шут те подери!» вскричал матрос «AX, кошка те забодай, дак мы ж земляки с тобой, да какие еще!» — и пошел разговор. Поезд в это время загрохотал по железному мосту и часть разговора я не слыхала. А дальше опять: — «Ну, вот, вот, дидусю, письмо чичас я напишу братишке своему, а ты его передай, а мне поторапливаться надоть, бо я должен в скорости уже с товарищами вылазить. Дело большое нам есть, на одной тут станции ликвиднуть усех там надобно». — Дальше опять после грохота слышу голос старика: — «И сделайте одолжение, будьте спокойны, — на каждому шагу существуют добрые люди, законов Господа боящие, а не то что некоторые прочие, кровь чужую проливающие!... Вот, в этом то и есть наше полное огорчение, глядя на таких, как вот теперь заделались, матросики; наказал вами нас Господь, а пока дай, Господи, кротости перетерпеть. У меня и так уже истлело сердце от тоски... Что-ж, так и канителиться нам с вами до конца жизни?»