Десмонд Сьюард - Семья Наполеона

Атмосфера в столице царила упадническая. Роялисты снова приободрились, узнав, что по всем провинциям сторонники Бурбонов готовят восстание, а шуаны снова подняли голову в Вандее. [18] Выступления в Вандее начались уже в августе 1791 г. Особенно они активизировались в феврале 1793 года. Используя недовольство крестьянства, роялистски настроенные представители дворянства и духовенства подняли его на северо-западе Франции на борьбу за свержение республики и возвели на престол малолетнего сына Людовика XVI. Их действия сопровождались террором против республиканцев. После разгрома гвардейцев якобинцами в 1793 г. они, оправившись от поражения, вновь учинили мятежи в 1795–1799 годах, а также в период правления Наполеона. Большую помощь шуанам оказала Англия и роялистские центры Европы. (Прим. ред.) Талейран поддерживал связь с живущим в изгнании Людовиком XVIII. Республиканцы, не меньше чем роялисты, упивались трудностями диктатора, предавшего революцию и навязавшего стране новую монархию и новую аристократию. Во всех салонах только и говорили о поражении, что так не может долго продолжаться, мир на за горами. Наиболее информированные парижане соглашались с Талейраном: это начало конца. Если не считать армии и нескольких префектур, Наполеон уже давно стал самой непопулярной фигурой. Но теперь даже армия поддалась разлагающему пессимизму.

Императрица была напугана, хотя супруг, как мог, пытался успокоить ее, подчас со свойственной ему бестактностью. Когда в один из этих мучительных дней Гортензия выходила из Тюильри после воскресной мессы, ей повстречалась фрейлина Марии-Луизы герцогиня де Монтебелло, пользовавшаяся особым доверием императрицы: «Как, вы ничего не слышали? Союзники преодолели Рейн! Париж в ужасе! Что сейчас делает император?» Мария-Луиза однажды сказала мадам Монтебелло: «Я повсюду приношу с собой одни несчастья!» В тот же самый вечер Гортензия обедала вместе с Наполеоном и императрицей. Император спросил у Гортензии, действительно ли напуганы парижане. «Они уже приготовились увидеть на улицах казаков? Что ж, те еще не добрались сюда, а я еще не совсем позабыл, что значит быть солдатом». Затем он шутливо обратился к Марии-Луизе: «Тебе не стоит волноваться! Мы еще дойдем до Вены и всыплем горячих папе Францу!» После обеда в залу привели римского короля. Уже в столь юном возрасте в нем был виден типичный светловолосый Габсбург с длинным лицом. Отец принялся учить ребенка следующим словам: «Пойдем всыплем горяченьких папе Францу!». И когда ребенок повторял за ним, покатывался от хохота.

У Наполеона в жизни было немало женщин, и поэтому он считал, что досконально, без всяких сантиментов изучил женскую натуру, и никогда не позволял брать верх над собой. Тем не менее он искренне восхищался Марией-Луизой и гордился ею. С самого начала Наполеон проникся к ней глубочайшим уважением, какого никогда не испытывал к Жозефине. «Ни разу не солгал, ни разу не оказался в долгу», — как потом говаривал он на Святой Елене. На протяжении всего брака Мария-Луиза оставалась для него бесценным сокровищем, пусть даже чисто символическим. В последующие годы, будучи герцогиней Пармской, она пользовалась горячей любовью со стороны своих, как правило, весьма критично настроенных подданных. Император тотчас раскусил и стал нещадно эксплуатировать ее умение располагать к себе людей (в некотором роде подобное имело место в восьмидесятые годы нынешнего столетия в Великобритании в случае с принцессой Уэльской). Императрица с достоинством, но без высокомерия председательствовала не только на всех придворных церемониях, но и на военных парадах, умела произносить великолепные речи, правда, с сильным немецким акцентом. После одного из ее обращений к Сенату, архициник Талейран вынужден был признать: «Будучи не слишком дерзка и не слишком боязлива, она продемонстрировала истинное достоинство, соединенное с тактом и уверенностью в себе». Наполеон хвастал графу Редереру: «С моей стороны было величайшей ошибкой полагать, что для сохранения династии мне никак не обойтись без моих братьев. Моя династия совершенно надежна и без них. Она закалится среди всех бурь одной только силою обстоятельств. Само присутствие императрицы служит тому гарантией. У нее больше мудрости и политического чутья, чем у них всех вместе взятых».

В те дни Мария-Луиза, несомненно, была влюблена в своего супруга, даже несмотря на то, что он был гораздо старше ее и у них было мало общего. И что бы ни произошло с ними не в столь отдаленном будущем, непостоянство останется чуждым ее натуре. Именно эта ценность характера станет причиной того, что ее на первый взгляд бездушная измена будет воспринята им как сокрушительный удар.

Единственным человеком в Париже, кто не проявлял никакого страха перед пришествием союзников, была Летиция. В декабре 1813 года она писала своему брату Фешу:

«Как ты того желал, я разговаривала с императором. Он просил меня уговорить тебя как можно дольше оставаться в Лионе, пока нам не угрожает опасность. Однако, если враг все же придет сюда и если город будет взят, тебе лучше уехать, даже если твое пребывание в епархии проходит гладко. Я рада слышать, что Луи сейчас с тобой. Император спрашивал меня, почему он сразу не вернулся в Париж Передай ему, что я жду его у себя и что братья приезжают сегодня вечером. Сейчас не время соблюдать формальности, дорогой брат. Бурбоны потеряли все, так как не знали, как умереть, сражаясь».

Несмотря на все ее мужество, «мадам мать», судя по всему, ожидала худшего. Меттерних с улыбкой вспоминает, как она запрятала крупную сумму наличными за портрет своего покойного супруга Карло Буонапарте на тот случай, если придется спешно спасаться бегством, однако ее любимейший сын-император, узнав об этом, пришел к ней в гости и, когда она вышла из комнаты, потихоньку вытащил деньги и присвоил себе. Несомненно, Летиция была рада снова увидеть Луи. Он прибыл в столицу накануне 1 января 1814 года, хотя его присутствие здесь было незаметнее, нежели приезд Жерома.

23 января, в сопровождении Марии-Луизы и римского короля, Наполеон устроил у Тюильри смотр 900 офицерам национальной гвардии. «Господа, во Францию вступил враг, — произнес он. — Я покидаю столицу, чтобы возглавить свои войска, и с божьей помощью и их доблестью надеюсь быстро изгнать противника назад, за пределы страны. Если же случится так, что неприятель приблизится к столице, я доверяю национальной гвардии императрицу и римского короля — мою супругу и моего сына!» Один из свидетелей этой сцены, роялист Пишон, остался совершенно равнодушен, сравнивая речь Наполеона с речами мамелюкского паши: «Лицо возбуждено скорее гневом, нежели истинно благородными чувствами, речь вдохновлена безумием, искажена бешенством… Снова и снова звучат призывы к национальному тщеславию… В интонациях слышится нечто от отчаявшегося оборванца, подстегивающего свою банду с вызовом принять собственную гибель».