Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Эта встреча на наклонной улочке и конкретно эта труба в газете – такой же Париж, как Нотр-Дам, Лувр и «Ротонда», на которые он насмотрелся и, если честно, не очень понимает, что́ от смотрения приобрел. В мае 1989-го я сидел в гостиной Владимира Максимова, и он, нервно ходя по комнате, рассказывал про здешнюю жизнь, которой жил уже 15 лет, и ее дух. Мы были знакомы с ранней молодости, дружили когда теснее, когда слабее, в последние годы перед его отъездом жили по соседству, виделись часто. Он был одинок, заезжал – обсудить, поболтать, ели жареного хека. Талантливый писатель, умница, яркий характер, острый собеседник. В парижской гостиной, в пять раз большей его страшненького однокомнатного чулана в Бескудникове, другим был антураж, но хозяин, к тому времени открывший и раз в квартал выпускавший толстый журнал «Континент», остался ровно тем, московским, из сокольнического барака конца 50-х.

Нашему разговору предшествовал французский обед, после которого я неприлично навалился на миску черешни и один съел три четверти. То, что говорил хозяин, этому великолепию ни в какой мере и ни с какой стороны не соответствовало. Он горячо и с болью вел монолог о советской агентурной пропитке здесь всего и вся. В какое-то мгновение включил телевизор, в студии безликий тип плел обычную политическую дребедень – вот, сказал Максимов, такой-то и такой-то, сын коммунистического функционера из «Юманите», агент КГБ, – и погасил экран. На мой слух, звучало немного чересчур, я отнес это к давлению, под которым эмигрант неизбежно живет среди чужих людей, – и к хронической душевной отравленности, полученной на родине после полувека слежки и травли.

Сейчас, летом 2012-го, я понял, что опять мое объяснение было мимо цели. Для деревенского чтения мне подарили книгу «Убийственный Париж», про его уголовный мир и самые знаменитые преступления. Я все откладывал ее на сладкое, наконец пришло время. Автор – Михаил Трофименков, кинокритик, мне попадались его статьи, все были интересные. Он и в предмете книги чувствовал себя как дома. Сюжеты налезали один на другой, имена множились как кролики, жаны мешались с жаками, андре с анри, полицейские с убийцами. Ни детективного, ни кровожадного удовлетворения это не доставляло, но сознание, что стреляют, садятся в тюрьмы и из них бегут – все , поднимало настроение.

Где-то к середине проступили и все более отчетливыми делались два слоя. Один – многофункциональности любого персонажа. Служитель закона оказывался и его нарушителем, нарушитель осведомителем, политик продажным, боец Сопротивления бандитом – и наоборот. Окей, согласен, так это устроено, но всегда необходима стена, на которую опереться, чтобы понять, где кто, и стать на чью-то сторону. Напоминало наш нынешний тотальный скепсис, сводящий власть к браткам и любое действие к заговору. После чего – что? Да ничего, да все что угодно, да хоть потоп. Реальность – боевик, в котором связи людей и вещей замкнуты в порочный круг. Выходило, что Максимов, считавший случайную физиономию в телеке агентом КГБ, пожалуй что прав. Самое интересное, что, разговаривая об этом в его квартире на улице Лористон, мы, как выяснилось, находились в двух шагах от одного из самых знаменитых во время оккупации «французских» отделений гестапо.

Второй слой – лезущее в глаза присутствие евреев. Франция на это ой как нацелена, там антисемитизм не только политическая, а и светская, культурная, творческая позиция. Евреев в этой книжке немногим меньше, чем собственно французов. Они жертвы, и они паханы. Их грабят, как любых богачей, выслеживают, шантажируют, вымогают на взятки, предают как подлежащих отправке в немецкий лагерь. При этом и среди главарей банд, деловых компаньонов вермахта и даже окружения местных гестапо евреи не редкость. Начальник той самой конторы на Лористон говорил под шампанское бывшему кишиневцу по фамилии Жоановичи: «Все-таки ты жидовская морда, Жозеф!» На что тот отвечал: «А сколько стоит не быть ею, гауптштурмфюрер?» Оба были гангстеры, двойные агенты, миллиардеры, прожигатели жизни. Подстраховывались, поставляли оружие партизанам, входили в контакт с голлистами, коммунистами. Когда таких в конце концов ловили, судили, а бывало и казнили, публика не упускала отметить, что они были еврейские «ставленники, кровопийцы, враги государства».

Не надо рассматривать эти сведения как намерение исказить реальность антиеврейских настроений во Франции, тем более Катастрофы. Эта книга о преступниках. Все действующие лица преступники и те, кто представляет для них интерес. Будь вместо них врачи и больные, а автор к тому же Чехов, могла получиться «Палата № 6», о жизни вообще. А когда бандюки и фраера, то в лучшем случае «Робин Гуд», но скорее «Джек Потрошитель». А если еще и в Париже, то вот такая картина.

С детства у меня двоякое отношение к семейным альбомам. Тогда в них заключалась единственная наглядная связь с прошлым – тем, которое предшествовало моей жизни. Документальные фильмы представляли чужих людей, да и были исключительно постановочными советскими агитками, да и увидеть их можно было только в кино, то есть почти как спектакль в театре. А в альбомах, собираемых мамой, я мог посмотреть на умершего в Первую мировую войну своего деда, молодого, моложе моего отца. На погибшую в ленинградскую блокаду бабушку, которую еще помнил живой перед войной с Гитлером. На расстрелянных немцами других деда и бабушку, благополучных, рижских, снятых в уютной гостиной или на красивой улице. На маминых и папиных сестер, братьев, кузенов, друзей, сокурсников. На какие-то деревни, где останавливался путешествуя отец, и виды Франции, где училась мама.

Не могу сказать, что меня тянуло их рассматривать. Я делал это скорее ритуально, повторял то, через что однажды, дважды, несколько раз прошел прежде. Но какое-то сидело во мне неосознанное доверие к памяти непосредственной. Фотографии размывали ее, замещали лицо, оставшееся в воспоминании, техническим изображением. Облик бабушки становился с годами все туманнее, все больше похожим на альбомный. Еще не понимая, что такое смерть, я чувствовал ее напор, несокрушимую победительность. Тем более когда дело шло о людях, никогда, кроме как на фотографиях, не виденных. Они представали передо мной уже мертвыми, с самого начала. При этом уверяли, что дублируют живых.

Признаюсь, что предпочел бы им настенные портреты в фамильном особняке. Про них заведомо известно, что изображенные умерли – в таком-то году и даже не претендуют на то, что были когда-нибудь живы. Альбомные лица внушали неустойчивое представление о мироздании, посягали на заведенный от века порядок. Предопределявший живущим жить, а мертвым лежать в земле. Когда звукозапись, а затем и видеозапись стали входить в быт, я почувствовал себя еще неуютней. Границы между жизнью и смертью размывались. Мертвые не говорят, не смотрят, не ходят, не пьют чай. Стоило нажать кнопку, и они это делали. Как будто умерли не окончательно, не вполне всерьез. Выхолащивалось величие смерти, подвергалась пренебрежению ее тайна, таял трепет перед ней.