Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Я подумал: ведь отшельничество Сэлинджера, разрыв с общепринятым, с, как сказали бы сейчас, тусовкой – это уход Толстого из Ясной Поляны. Толстой сделал это в 82 года, за несколько дней до смерти, а Сэлинджер в 34, за 57 лет. Все пересуды о нем в фильме – это мы. Но не он. Да я не очень-то могу и вспомнить, кого бы из своих современников с ним сопоставить. Солженицын слишком нравоучителен, серьезен, угрюм. Бродский слишком амбициозен. Венедикта Ерофеева? Высоцкого? Скорее их. Но и Веничка, и Володины Серёги только грани человечества. А Холден Колфилд – Гамлет.

О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют… Так начинается знаменитое стихотворение Пастернака о творчестве поэта: О, знал бы я, что так бывает, / Когда пускался на дебют, / Что строчки с кровью – убивают, / Нахлынут горлом и убьют… Рождение стихов сравнивается с горловым кровотечением, убийственным для поэта. Он написал это в 42 года, в возрасте, по тем временам считавшемся пожилым, потому не удивительно, что в 3 четверостишии появляется слово «старость». Но старость – это Рим, который / Взамен турусов и колес / Не читки требует с актера, / А полной гибели всерьез… У ровесников, составлявших наш круг, строки эти находились в ближайшей памяти на протяжении всей жизни и вспоминались по разным обстоятельствам. Со мной последний раз это случилось на прошлой неделе, причем таким образом, что их содержание вышло за рамки, предусмотренные автором. Я впервые понял «дебют» (на который «пускаются») не как поэтический, а как жизненный. Мы начинаем жизнь беззаботно, со рвением, каждая минута – ожидание нового, каждый шаг – приключение, каждый день – праздник. Но приходит старость: каждая минута – повторение прошлого, каждый шаг – воспоминание, каждый день – испытание. Старость спрашивает с человека по неотвратимому счету, тут не отделаешься «турусами и колесами» привычной демагогии, ответить придется всерьез, «гибелью».

Такое прочтение засевших в сознании с ранней юности стихов совпало с планом, который предложил мой друг тех же далеких лет, Роман Каплан. Он в 1970-х эмигрировал в Израиль, преподавал там в университете английский язык и литературу, потом переехал в Нью-Йорк, работал ночным консьержем и одновременно консультантом частных художественных галерей, поскольку второй его диплом был по истории искусств. А в середине 1980-х открыл ресторан «Русский Самовар», который с самого начала сделался не только кулинарным, но главным образом культурным событием русской эмиграции третьей волны, ее в определенном смысле клубом. Соучредителей было трое: он, Бродский и Барышников. Об этом много написано, в частности мной книга «Роман с Самоваром». С конца 90-х ресторан сделался довольно модным заведением и в общегородском масштабе. Теперь мы с Капланом стали старые, летать через океан труднее, и еще весной он начал уговаривать меня встретиться осенью в Риме: не совсем посередине, но уж больно красиво. Как известно, представить себе весной, что когда-то будет осень, невозможно, и я промямлил что-то вроде «ближе к делу посмотрим». Наступил сентябрь, он как американец купил билет заранее, ну и я подтянулся. Когда вошел в самолет, вспомнил, что одной из реклам «Русского Самовара» был каламбур All Roads lead to Roma , «все дороги ведут в Рим» – но в то же время «все дороги ведут к Роме».

Роман – дитя ленинградской блокады, в одну из тех зим отморозил ноги, ходить ему всегда было немного труднее, чем остальным. В молодости ни он сам, ни кто из нас не обращал на это внимания, а сейчас стало заметно. В первый день мы отправились в парк Виллы Боргезе, и мимо нас беспрерывно катились стоя люди, преимущественно молодые, на «сегвеях». Это такие штуки, слева и справа по колесу размером с блин, между ними площадка как раз на две ступни и руль на уровне пояса. Моторчик на батареях, 20 км/час, по всему городу уличные пункты проката. Смотреть приятно, ездить, говорят, наслаждение. Я сказал: может, возьмем? Он меня ответом не удостоил, просто бухнулся на ближайшую скамейку. Следующие два часа мы провели, теша зрение достопримечательностями архитектуры справа, слева и прямо перед нами и наблюдая картины жизни. Было солнечно, жарко, с небес лилась фирменная итальянская синева, адзурро . Цель была достигнута: мы встретились, сидели, как 57 лет тому назад в Ленинграде на скамейке Малого Михайловского сада напротив Итальянской улицы (тогда Ракова), отпускали замечания по поводу проходивших мимо синьоров и синьорин и просто болтали. Чем, собственно говоря, все эти 57 и занимались.

Но Каплан приехал еще и с намерением побродить по местам, которые воспел Бродский. Тут уместно упомянуть, что он знает наизусть массу стихов на разных языках, прекрасно их читает и вообще разбирается в поэзии, как мало кто из встреченных мной за жизнь. Назавтра утром мы пошли на пьяцца Маттеи. Это маленькая площадь с очаровательным фонтаном. Называется фонтан Черепах, хотя он бил уже сто лет, когда эти черепашки были прибавлены к его скульптурным фигурам. Скамеек там нет, поэтому мы присели на каменные столбики, между которыми висят цепи, и Роман, не стесняясь публики и не смущаясь тем, что автомобили проезжали в шаге за нашими спинами, стал читать «Я пил из этого фонтана / в ущелье Рима» – стихотворение Бродского о потерях, неизбежных для каждого живущего, и о том, как они воспринимаются в этом городе. «Чем был бы Рим иначе? гидом, / толпой музея, / автобусом, отелем, видом / Терм, Колизея. / А так он – место грусти…». Потому что Рим – это хранилище потерь. Все, все прошло, от величайшей империи, как и от грандиозного множества судеб, остались лишь развалины. Но это – утверждение не тщеты жизни, а ее когдатошнего торжества, потому сегодняшний Рим и сияет, цветет, захлебывается речью, смехом, гоняет на сегвеях. При этом он – копилка уходящего безвозвратно времени, сундук с пожелтевшими свадебными платьями, то есть все-таки «место грусти»: «Сидишь, обдумывая строчку, / и, пригорюнясь, / глядишь в невидимую точку: / почти что юность». Пожалуй, именно это наша парочка и символизировала.

Пора было идти дальше, мы встали. «Я поздно встал», – конечно, вспомнил Роман полустишие Тютчева. Мы посочувствовали его герою Цицерону, который слишком «поздно встал», чтобы проповедовать идею римской республики. Но всерьез в «закат звезды ее кровавый» не поверили – так ярок был день, такой праздник кипел вокруг. Мы решили, что да, «блажен, кто посетил сей мир», но не обязательно «в его минуты роковые». Хотя, как знать, возможно, других у него и нет.

Между двумя центральными из семи холмов Рима расположен Цирк Массимо, античный ипподром. Мне, как и множеству приезжающих в этот город, он служит целям, прямо противоположным спортивному состязанию: мы здесь отдыхаем. Садимся, а нет других претендентов, и ложимся на скамейки, валяемся на траве. Отдохнув, идти от него можно налево и направо и куда угодно, достопримечательности со всех сторон. Я побрел по аллее, рассекающей «Сад роз». Щит с информацией для туристов привлек внимание тем, что, кроме обычных итальянского и английского, содержал еще текст на иврите. Его я не одолел, но из первых двух узнал, как сперва церковь, а в 1920-е годы муниципалитет вытесняли отсюда средневековое еврейское кладбище. Останки перенесли в другое место, однако все делалось второпях, так что кого-то недосчитались. В заключение сообщалось, что роз тут 5000 кустов, но это было уже не интересно. Случившееся не представлялось мне трагедией, особенно на фоне перепаханного в свое время римским императором Иерусалима. Но как-то было бы достойнее обойтись без этого. Кладбище в нашем сознании сопоставлено с метафорами покоя, последнего приюта. Почему Муссолини был не против освободить это место от еврейских могил, более или менее понятно. Для церкви же приумножение владений и богатств уже давно стало чем-то само собой разумеющимся.