Анатолий Найман - «Еврейское слово»: колонки

Я сам принадлежу к их роду. К роду, которому, по моим убеждениям, есть на что жаловаться. На утраты. Не благополучия, отнюдь. А того, что получено при рождении, с каждым днем умножавшегося, сконструировавшего душу, поселившего в ней любовь к себе. Самых близких, самого дорогого. Менее близких, менее дорогого, более враждебного, далекого, чужого. Короче, всего, что было своим. Включая свое неблагополучие. В частности, и поэтому меня так тронуло название книги «Уцелевшее». Я оценил и полюбил Бруно Шульца по первым прочитанным мной страницам его «Коричных лавок», с тех пор прошло несколько десятилетий. «Лавки» и «Санатория под клепсидрой», собственно, и были Бруно Шульцем, ничего больше от него не осталось. Еще какое-то количество картин и фресок, поскольку он был и замечательный художник, – но их я видел только в репродукциях и должен был домысливать. Потом, через много лет, нашли еще четыре рассказа, напечатанных в журналах, присоединили к «Лавкам» и «Санатории» и выпустили как «Уцелевшее».

Потому что 19 ноября 1942 года Шульц 50 лет от роду был убит выстрелом немецкого охранника на улице Дрогобычского гетто, и всё, не стало Шульца. Признаюсь кстати, что я не верил афоризму «рукописи не горят» с того момента, как впервые услышал его. Он мне претил, слишком охотно подхватила его прекраснодушная интеллигенция и сделала девизом. Почему это рукописям не гореть, не улетать пеплом, если горит и улетает дымом человеческая плоть, в том числе тех, кто их писал? Это из той же оперы, что и бардовские песни: самоубеждение, что мечта исполнится, благородство победит, погода исправится. (Я верный почитатель Окуджавы, еще с дней, когда мы не были знакомы лично, с песен времени «Из окон корочкой несет поджаристой», но у меня портилось настроение всякий раз, как он запевал «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке».) Рукописи, холсты – все исчезло с хлопком выстрела.

О Шульце написано много книг, он один из ориентиров европейской литературы XX столетия, в его влиянии на свое творчество признавались ведущие писатели. Ему уже были посвящены или на него ссылались и наши колонки. Сегодня я хочу сказать об уцелевшем – не от Бруно Шульца, а уцелевшем Бруно Шульце . Который смотрит с прекрасного автопортрета на обложке. Все, что нам стоит о нем знать, содержится в этой его книжке. Географический центр может не совпадать с историческим. Географический в Европе конца XIX – начала XX века устал быть центром. С середины 1900-х не Англия, не Франция и Германия оказались в центре культурного интереса, а периферия – Австро-Венгрия. И в Австро-Венгрии тоже периферия – Прага, Лемберг, Дрогобыч. Среди рассказов из журналов напечатан «Отечество» – который я, прочитав, сразу стал перечитывать. Он – о благополучии, сперва по стечению случайных поворотов судьбы утраченном, казалось, безвозвратно, потом так же нелепо восстановленном. И что?! Прежде – «бесславные мелкие и убогие поражения», теперь – «счастье из разряда устойчивых и доброносных». И – «напитавшийся досыта, я буду лежать среди зелени на чудесном, ухоженном кладбище».

Я открыл одну из моих любимых главок в «Коричных лавках» – «Небывалый ветер». Я однажды пережил такой, это было летом в деревне и стало для меня потрясением. В рассказе Шульца небывалый зимний ветер, не дающий жителям городка выйти из дома, – метафора безудержа и полноты жизни, единственно достойной человека. Вырывающей его из накатанных мыслей, представлений и интересов, из обывательской заурядности. Безумие проникает в его рассудок, но он не против. «Слава Богу, есть еще океан», как сказал Блок, узнав, что утонул «Титаник».

Я позволю себе закончить это эссе выражением горячей признательности Асару Эппелю, переводчику не только Бруно Шульца, но его по преимуществу. Я стою на том, что от прозы сейчас не требуется, чтобы она поражала образностью и словарным великолепием, то есть искусством. Но искусство Эппеля отдает тем же нездешним безумием. Он сделал максимум и полтора года назад умер. Полтора года я поминаю его с печалью и восхищением.

Мировая история полна примеров преследований, которые тот или другой человек претерпел за правду. От Иосифа Прекрасного до Джордано Бруно, от Прометея до академика Сахарова. Роман Юрека Бекера «Яков-лжец», прелестный, искусный, горестный, нежный, построен на пронзительной фабуле трагических и возвышающих душу последствий лжи . В момент произнесения – безобидной. Думаю, что, рассказав о завязке и развитии сюжета тем, кто еще не прочел, но когда-нибудь соберется прочитать книгу, я не изменю своему принципу не открывать ее содержания раньше времени. Ведь сообщая, про что написаны «Карамазовы» или «Макбет», мы не можем испортить будущего впечатления от чтения этих вещей. Все дело в том, как написано, с какой силой, каковы характеры, насколько неожидан каждый поворот и смысл повествования. Бекер постоянно опережает читателя, его ходы чаще не угадываются нами, а когда совпадают с нашей мыслью, то автор видит в ней больше, чем мы.

Главный герой Яков Гейм живет в гетто оккупированного немцами городка, каждое утро ходит на работу на товарную станцию. Волей случая (а конкретно – издевательств немецкого часового) он, попав в полицейский участок, ухватывает горстку слов из программы новостей. Сообщение о тяжелых боях вермахта и советских войск в нескольких сотнях километров от места, где находится он с товарищами по несчастью. Назавтра молодой парень, вместе с которым он таскает тяжелые ящики, замечает неподалеку вагон с картошкой. Напарник одержим желанием броситься туда в момент, когда охранник отвернется, и похитить несколько картофелин. Яков понимает, что план самоубийственный, но тот оголодал, никаких доводов не слышит, отговорить его невозможно. И тогда Яков бросает козырь: русские наступают, фронт приближается, я слышал своими ушами. Это отвлекает парня, но лишь на миг, он потерял над собой власть, его не остановить. Яков выпаливает: «У меня есть радио».

Сколько раз мы или наши знакомые попадали в такую ситуацию. В хронике моей семьи застрял эпизод с дядей, который с детства умел мелодично свистеть. Однажды на уроке к нему привязался мотивчик, начал исполнитель почти неслышно, но увлекся, донеслось до учительницы – кто свистел? – захваченный врасплох, он не нашел ничего лучшего, как объяснить: «Само высвистнулось». Смешно сказать, эпизод этот отозвался и в моей судьбе, правда, совсем по-другому. В бытность студентом я пошел на борцовский матч между нашим, Технологическим, институтом и Холодильным. Счет был равным, все решалось в последней схватке. В общем реве тяжеловесу-холодильщику показалось, что судья дал свисток, он остановился, наш пришлепнул его к ковру, мы выиграли. Враждебный лагерь орал, что свисток был. Я, не помня себя от восторга, закричал: «Может, это я свистнул!» Свои вывели меня на улицу под усиленной охраной, но объяснения затянулись надолго, время от времени противники обменивались плюхами, пару раз, помнится, зацепило меня.