Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Так как это письмо не имеет иных целей, кроме упомянутых, то я молю Бога, г-н Лаффитт, чтобы он хранил вас.

Лонгвуд, остров Святой Елены, 25 апреля 1821 года

Второе письмо: барону де Ла Бульери

Барон де Ла Бульери, казначей моего личного имущества, я прошу, чтобы вы передали счета и соответствующие суммы после моей смерти графу де Монтолону, которого я назначил душеприказчиком моего завещания.

Так как это письмо не имеет иных целей, кроме упомянутого, то я молю Бога, барон де Ла Бульери, чтобы он хранил вас.

Лонгвуд, остров Святой Елены, 25 апреля 1821 года

Помимо всех этих указаний, одно распоряжение, касавшееся генерала Гурго, инструктировало принца Евгения собрать необходимую сумму, чтобы выплатить этому генералу 10 000 франков пенсии, которую император оставил матери генерала, когда тот покинул Париж. Это указание было сделано императором в знак благодарности генералу Гурго за его преданность и за все те услуги, которые генерал оказывал императору те десять лет, когда он был первым адъютантом императора на полях сражения в Германии, России, Испании и Франции, а также на острове Святой Елены.

Граф де Монтолон сообщил нам, что император оставил незаконченными дополнительные распоряжения к завещанию: они были датированы 27-м апреля 1821 года и начинались следующим образом:

С больной плотью, но в здравом уме я собственноручно написал восьмые дополнительные распоряжения к моему завещанию:

1. Я назначаю моими душеприказчиками Монтолона, Бертрана и Маршана, а также моим казначеем Лас-Каза или его сына.

2. Я прошу мою любимую Марию Луизу взять к себе на службу моего доктора Антоммарки, которому я завещаю пожизненную пенсию в размере 6000 франков и которую она должна выплачивать ему…

На этом император прекратил писать. Последующие распоряжения должны были касаться графини Бертран и графини де Монтолон.

Моя признательность императору — Приезд в Англию — Расчеты и протоколы — Возвращение во Францию — Визиты и соблюдение официальных обязанностей — Моя свадьба

Прочитав все эти документы, мы расстались, переполненные самыми различными чувствами. Меня переполняли чувства признательности и восхищения. С собой мы везли бессмертные творения, продиктованные императором, который воздвиг памятник своей литературной славе. Но мы только что осознали, что этот памятник не менее велик, чем его сердце.

Мы знали величайшего лидера и величайшего человека столетия, теперь мы увидели императора как самого лучшего сына, отца, супруга, друга, никогда не забывающего об оказанных ему услугах. Какими трогательными были эти знаки памяти! Самым подробным образом он перечисляет в своих завещательных отказах и барона Дютейля, и генерала Дюгоммьера, и Гаспарэна, и Мюирона, и тех, кто обладал небольшим рангом: д’Юбера, де Лавиня, де Дервье, трех слуг в Египте! Именно в то время, когда император сам страдал от острой боли и тошноты, которые вынуждали его прерываться, когда он писал с такой ясностью, точностью, последовательностью и с таким расчетом. Большинство дополнительных распоряжений к завещанию, так же как и само завещание, были написаны его собственной рукой; хотя он почти всегда диктовал и не привык писать сам.

Из всех распоряжений императора мне были известны только те, которые он мне диктовал, включая его указания и описи его личных вещей. Все условия завещания, о которых мы только что узнали, были составлены в обществе графа де Монтолона и мне не были известны. Император действительно говорил мне, чтобы я выбрал себе в супруги дочь офицера или солдата его старой гвардии [367], но я не знал, до какой степени простирается его щедрость по отношению ко мне. Превыше всего я ставил заявление императора, высказанное им в завещании: «Услуги, которые он оказывал мне, были услугами друга». Эти слова были для меня дороже всего остального. Я чувствовал себя так, словно он возвысил меня до своего величия, и я пообещал себе, что никогда в жизни не совершу того, что может опустить меня с того высокого положения, на которое доброта императора поставила меня и перед обществом, и перед потомством.

Мы продолжали наш путь, сопровождаемые сильным ветром, и наше плавание было продолжительным, но благополучным. До пересечения тропиков океан был спокойным, но через несколько дней в Бискайском заливе мы столкнулись с сильным штормом, продолжавшимся двадцать четыре часа, после которого мы вскоре увидели очертания берегов Англии. Первой землей, которую мы увидели издалека, был остров Уайт. Затем мы приплыли в Портсмут и в Спитхедскую гавань, где бросили якорь 31 августа, после 63 дней трудного плавания.

Мы также увидели берег Франции. При виде этого берега я не почувствовал, что мое сердце стало биться сильнее: мысль о том, что мы вернулись на родину одни, без императора, чье тело осталось в руках его врагов, свела на нет то чувство счастья, которое я мог бы ощутить. Офицер, имевший при себе донесения губернатора острова Святой Елены, сошел на берег и сразу же отправился в Лондон. Что же касается нас, то мы должны были оставаться на борту нашего корабля; наше прибытие совпало с морской прогулкой короля Англии, который вступал на борт яхты столь великолепной, что, казалось, она вся сияет золотом. Со всех сторон форты и корабли приветствовали короля артиллерийскими салютами; наш скромный корабль «Кэмел» также принял в этом участие. Королевская яхта подплыла к нам, и затем вся эскадра прошла мимо нас в непосредственной близости. Мы увидели, как с яхты в шлюпку спустились три человека, которые взошли на борт нашего корабля, чтобы от имени короля разузнать о состоянии здоровья графини Бертран. Они минут тридцать беседовали с графом Бертраном и графом де Монтолоном, а затем удалились, несомненно удовлетворенные теми подробностями, которые они узнали о кончине императора, чтобы доложить о них своему монарху.

На третий день после нашего прибытия мы спустились на берег в Портсмуте; местные жители с любопытством смотрели на людей, до конца преданных человеку, познавшему немыслимые невзгоды. Множество людей, собравшихся у причала, где мы высаживались, проявляли к нам явный интерес; мы были тронуты чувствами населения Портсмута, которые осуждали преступление, совершенное их правительством против императора Наполеона. Графиня Бертран, окруженная ее четырьмя очаровательными детьми, была главным объектом благожелательного внимания. На следующий день граф де Монтолон и гофмаршал со своей семьей отправились в Лондон. Меня оставили в Портсмуте, чтобы я возглавил выгрузку с корабля всего того, что мы привезли обратно с острова Святой Елены, и затем направил все это в Лондон, где нам предстояло ждать инструкций от французского правительства.