Луи-Жозеф Маршан - Наполеон. Годы изгнания

Незадолго до захода солнца флотилия неожиданно встретила корвет капитана Андре; на бриге был поднят флаг Эльбы. Когда корвет уже совсем приблизился к нам, император приказал капитану Тайяду, бывшему командиру брига, который был знаком с капитаном Андре, вступить с ним в переговоры. На запрос по мегафону капитан Андре ответил, что он, в соответствии с заданием, следует в Ливорно, где должен быть в тот же вечер. Он всего лишь спросил Тайяда: «Как он там?»

«Прекрасно», — последовал ответ.

«Благополучного вам плавания», — пожелал капитан Андре.

Император обедал на палубе в окружении гражданских и военных лиц, разделивших его трапезу. После обеда, усевшись на скамье капитанского мостика вместе с графом Бертраном (генерал Друо лежал внизу в каюте, мучаясь от морской болезни), император рассказывал окружившим его офицерам о некоторых трудных событиях своей жизни, о кампаниях французской армии, ее победах, высоком моральном духе, свойственном солдатам, о стремлении к славе и о родине. Он сказал им: «Нет ничего такого, чего бы вы не смогли добиться; французы все сделают благодаря своей склонности к опасности: это говорит в них галльское наследие. Любовь к славе и бесстрашие присущи французам. Эти качества, подобно инстинкту, являются их каким-то шестым чувством. Много раз в самый разгар сражения мне приходилось видеть наших молодых новобранцев, бросавшихся в самое пекло: они были словно переполнены чувством чести и храбрости».

Император затем перечислил те качества, которые необходимы для того, чтобы стать хорошим офицером, и заметил, что это трудное воспитание. Сначала сама природа должна набросать вчерне характер такого офицера, одарив его хладнокровием под огнем противника, наблюдательностью, решительностью и умением владеть собой и принимать собственные решения.

Он рассказал собравшимся вокруг него офицерам о том, что называют фатализмом: «Мало кому удавалось обладать большим влиянием на массы, чем мне, но с моей стороны было бы глупо утверждать, что все расписано на небесах и что если бы на моем жизненном пути меня ожидала пропасть, то я не стал бы менять направление своего пути. По моему мнению, как и по мнению любого разумного человека, в войне, где опасность можно ожидать почти с любой стороны, нам не надо уходить с опасного места только потому, что оно опасное; мы должны оставаться там, где нас может настигнуть смерть, и мы должны примириться с нашей судьбой. Как только эта мысль прочно овладеет вашим умом, у вас появится бесстрашие и хладнокровие, которые передадутся вашим подчиненным; самые трусливые из них тогда будут гордиться своей храбростью».

Император заявил, что воинская повинность — национальная черта французов, и она стала частью наших обычаев. «Придет время, когда девушки будут отвергать мужчину, который не выполнил долг по отношению к своей родине. Воинская повинность достигнет своего пика, когда она не будет считаться обязанностью, а станет делом чести, когда призывнику будут завидовать все без исключения; именно тогда нация станет великой, достойной славы и сильной».

В то время как гренадеры, столпившиеся вокруг него, восхищенно слушали речь, лившуюся из уст императора, он произнес слова, способные воспламенить отвагу: что его армии может противостоять такая же, но, безусловно, никогда не сможет ее превзойти, и что со своей гвардией, вошедшей в состав корпуса в 40 000 человек, он, несомненно, победоносно пройдет через всю Европу.

Затем император перешел к описанию некоторых своих маршалов. Потом рассказал о том, как был возведен на трон в соответствии с единодушным желанием нации, но его свергли в результате измены, и как Мармон, на которого он имел полное право рассчитывать и которого послал в Париж вести переговоры от его имени, отправился туда только для того, чтобы погубить дело его жизни. Император заявил, что большинство французского народа и общественных организаций страны оказались более преданными, чем считалось, чувствам чести, славы и независимости и что нация никогда не могла получить достаточных гарантий против Бурбонов и феодальных магнатов. «Конституция 1793 года, которая оставила исполнительную власть в руках Бурбонов, не предоставила народу достаточных гарантий. Предположим, что эти люди из Лиги признали бы Генриха IV протестантом: только подумайте о тех льготах, указах, поручительствах, которых бы они потребовали, чтобы успокоить свою совесть и гарантировать свою лояльность! Они бы никогда не посчитали, что получили сполна. Так и сейчас все то же самое. Неважно, что они говорят или что они делают, волки никогда не смогут заслужить доверия у овец и добиться их лояльности».

Затем император говорил об обязанностях хорошего генерала, которой всегда должен во всем проявлять предусмотрительность и быть уверен, что его войска расположены так, чтобы иметь возможность отразить угрозу с любой стороны. «Среди моих генералов нет ни одного, возможности которого я не знал бы досконально; у некоторых из них потенциал доходит до пояса (император при этом указал на свой пояс), у других доходит до плеч, но тех, у кого он ниже, крайне мало».

В этой сцене, залитой лунным сиянием, было нечто, напоминавшее выдающихся греков и римлян в описании Плутарха. Какая прекрасная школа для познания войны, говорили между собой офицеры. Они были готовы слушать Императора всю ночь напролет.

В 11 часов вечера император удалился в свою каюту. Наполеон еще 25 февраля продиктовал обращения к французскому народу и к армии. Возможно, из-за того, что Император посчитал уместным внести в тексты обращений некоторые изменения, он утром 27 февраля, когда бухта Жуан уже находилась в поле зрения, продиктовал в своей каюте тексты обоих обращений в том виде, в котором они приводятся ниже. Он диктовал в манере, которую кроме как пламенной не назовешь; его душа отражалась на его лице. Когда он говорил о родине, о несчастьях Франции, он словно был весь наэлектризован до предела; сам гений был в работе. Я видел императора в самых различных ситуациях; но я никогда не видел его столь величественным.

Бухта Жуан, 1 марта 1815 года

Наполеон, император французов Божьей милостью и милостью Государственной конституции.

Французы!

Дезертирство герцога Кастильоне (Ожеро) уступило беззащитный Лион нашим врагам. Армия, которую я вверил ему, была в состоянии, благодаря числу батальонов, мужеству и патриотизму ее войск, разгромить австрийские корпуса, противостоящие ей, и обрушиться на тыл вражеской армии, угрожавшей Парижу.

Победы при Шампобере, Монмирайле, Шато-Тьерри, Вошане, Мормане, Монтере, Красине, Реймсе, Арсисюр-Обе и Сен-Дизье; восстание отважных крестьян в Лоррене, Шампани, Эльзасе, Франш-Конте и Бургундии, позиция, которую я занял в тылу вражеской армии — отрезав ее от ее складов и резервов, ее сопровождений и от всего транспорта, — поставили ее в отчаянное положение. Никогда французы не были так близки к тому, чтобы стать столь могущественными, а элита вражеской армии — беспомощной, оставшись без ресурсов; она нашла бы свою гибель на этих бескрайних полях, которые она безжалостно разорила, если бы не измена герцога Рагузского (Мармона), сдавшего столицу и дезорганизовавшего армию. Неожиданное поведение этих двух генералов, которые сразу предали свою родину, своего императора и своего благодетеля, изменило исход войны. Катастрофическое положение врага было таковым, что в конце схватки, которая произошла под Парижем, он остался без боеприпасов, отрезанный от собственных складов.