Эдвард О’Мира - Голос с острова Святой Елены

В то время Пишегрю был главой законодательной власти. Граф д’Энтрегю оказался столь общительным собеседником, что я самым искренним образом чувствовал себя обязанным ему, и даже могу сказать, что он почти покорил моё сердце. Он был человеком, обладавшим способностями и острым умом. С ним было приятно вести беседу, хотя впоследствии он оказался негодяем. Вместо того чтобы содержать его в заключении, я разрешил ему свободно гулять в Милане повсюду, где ему вздумается, всячески потворствовал ему и даже не выставил за ним слежку. По прошествии нескольких дней я получил указания от Директории добиться того, чтобы его расстреляли или, что было в те времена одним и тем же, отдали под суд военного трибунала, приговор которого подлежал немедленному исполнению. Я написал Директории, что он представил весьма полезную информацию и не заслужил столь неожиданного поворота в судьбе. И, наконец, что я не могу выполнить указания Директории, если же Директория настаивает на его расстреле, то она должна сделать это сама.

Вскоре после этого д’Энтрегю сбежал в Швейцарию, где этот мерзавец имел наглость написать клеветническое заявление, в котором он обвинил меня в том, что я обращался с ним самым жестоким образом и даже заковывал его в цепи. На самом же деле я предоставил ему столь большую свободу пребывания в Милане, что его побег был обнаружен лишь по прошествии нескольких дней после того, как он оттуда исчез. И только потом, благодаря сообщению швейцарских газет о прибытии в эту страну графа д’Энтрегю, что поначалу считалось невозможным, это сообщение подтвердилось в результате того, что в Швейцарию были направлены люди для проверки его квартиры. Подобное поведение д’Энтрегю вызвало большое возмущение всех тех, кто были свидетелями того снисходительного отношения, которое я проявлял к нему. В их числе было несколько послов и дипломатов, которые настолько почувствовали себя оскорбленными, что собрались вместе и подписали заявление, отвергавшее эти обвинения д’Энтрегю. Вследствие информации, полученной от д’Энтрегю, Пишегрю был сослан в Кайенну.

Сразу же после захвата д’Энтрегю ко мне явился Дезэ. Обсуждая с ним события, связанные с Пишегрю, я высказал замечание о том, что нас очень сильно обманули, а затем выразил своё удивление по поводу того, что его измена не была обнаружена ранее. «Но почему же, — возразил Дезэ, — мы знали об этом ещё три месяца тому назад». — «Как это могло быть возможным?» — спросил я. Тогда Дезэ рассказал мне о том, как повёл себя Моро, вместе с которым в то время находился Дезэ, когда в багаже австрийского генерала Клингина была обнаружена деловая переписка Пишегрю. В ней сообщались детальные планы мероприятий в пользу Бурбонов, а также приводились данные о ложных манёврах, которые Пишегрю собирался осуществить на практике. Я спросил Дезэ, сообщалось ли обо всём этом Директории. Дезэ ответил, что нет, не сообщалось, так как Моро не хотел погубить Пишегрю. Моро попросил Дезэ, чтобы тот ничего по этому поводу не говорил. Я заявил Дезэ, что он действовал совершенно неправильно; что ему следовало немедленно отправить все бумаги Пишегрю Директории подобно тому, как поступил я; что в действительности это было молчаливым согласием с планом уничтожения его родной страны.

Как только Моро стало известно, что Пишегрю разоблачён, он объявил в армии, что Пишегрю — предатель. Одновременно он направил Директории документы, содержавшие доказательства предательства Пишегрю. Эти документы Моро прятал у себя в течение нескольких месяцев и позволил Пишегрю быть избранным в качестве главы законодательной власти; хотя он знал, что Пишегрю замышляет уничтожение республики. На этот раз Моро был обвинён, и справедливо, в двойном предательстве. «Ты сначала, — говорилось в обвинительном документе, — предал свою страну, сокрыв измену Пишегрю, и впоследствии ты бесполезно предал своего друга, раскрыв ему то, что ты обязан был сделать известным раньше». Моро никогда вновь не вернул к себе уважения со стороны общественности».

Я напомнил Наполеону эпизод, связанный с отступлением войск под командованием Моро, и спросил: разве Моро не проявил большие военные способности в этом эпизоде? «Это отступление, — ответил император, — было величайшей военной ошибкой Моро, которую он когда-либо совершал. Если бы он, вместо отступления, сделал обход и маршем вышел в тыл принца Карла, то он бы уничтожил австрийскую армию или взял её в плен. Директория относилась ко мне с ревностью и хотела, по возможности, поделить поровну военную славу. Поскольку члены Директории не могли похвалить Моро за одержанную им победу, то они похвалили его за проведённое отступление, которое они постарались превознести в самых восторженных выражениях. Хотя даже австрийские генералы порицали Моро за эту военную операцию. В будущем, — продолжал Наполеон, — вы, вероятно, сможете получить возможность ознакомиться с мнением по этому вопросу французских генералов, которые были непосредственными свидетелями отступления войск Моро, и вы убедитесь в том, что оно полностью совпадает с моим мнением. Моро вместо похвалы за эту военную операцию заслужил самое нелицеприятное осуждение и несмываемый позор. Как генерал Пишегрю был гораздо более талантлив, чем Моро.

Моро высмеивал идею образования Почётного легиона. Когда он от кого-то услыхал, что предполагается награждать орденом Почётного легиона также и тех, кто отличился в области науки, а не только тех, кто совершил ратный подвиг, он насмешливо заявил: «Ну что ж, тогда я представлю моего повара к званию командора ордена, так как его таланты в области поварской науки не поддаются описанию».

Во время этой беседы я упомянул о том, что в отношении Бернадота существовали сильные подозрения в том, что он весьма неравнодушен к общему делу союзных держав, если он и не вёл двойную игру. Его называли Шарлем Жаном Шарлатаном, предполагая, что он, скорее всего, встанет на сторону Наполеона в том случае, если случится малоприятный поворот в положении союзников. В связи с этим Наполеон заявил: «Вероятно, его называли Шарлатаном потому, что он, будучи гасконцем, слегка склонен к хвастовству. Что же касается того, что он встанет на мою сторону, если бы мне сопутствовал успех, то он бы поступил так же, как и все остальные. Саксонцы, вюртембержцы, баварцы и все те, кто покинул меня, когда меня преследовали неудачи, вновь пришли бы ко мне в случае моего успеха. После Дрездена император Австрии упал передо мной на колени [26], называя меня своим дорогим сыном, и просил ради его очень дорогой, дорогой дочери, на которой я женился, не губить его совсем, но примириться с ним. Если бы не дезертирство саксонцев с их артиллерией, я должен был одержать победу при Лейпциге, и тогда бы союзники оказались в совершенно ином положении».