Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Ельсинор — очень большая крепость и кругом укрепления и несколько временных батарей. Не помню, сколько дней мы тут простояли, в которые скопилось перед Ельсинором более 200 разной величины купеческих судов, стоящих на якоре в ожидании попутного ветра, как и мы.

При совершенном штиле погода прекрасная, теплая, ясная, ни одного облачка на голубом небе. Многим, а вероятно и всем, ожидающим в канале попутного ветра, несносен этот штиль и прекрасная погода. А мне, которого не заботил никакой ветер, так очень приятно, что погода стояла тихая и теплая, и я от души наслаждался, любуясь видом противуположного шведского берега и гладкою поверхностью пролива, облитого яркими лучами солнца с рассыпанными по нем сотнями кораблей, со стены высокой крепости на довольно высоком берегу, где я [гулял] во время нашей здесь стоянки на якоре по благосклонности капитана, который трактовал меня [382], как офицера, а не как гардемарина. Я имел право брать четверку [383]всегда, когда она была свободна, и ездить на берег. Обыкновенно я по утрам любовался на эту обширную панорамическую картину, и корабли казались мне скорее какими-то черными щетинистыми насекомыми.

Наконец чрез несколько дней после нашего сюда прихода в утро, когда я на берегу с высокой стены крепости любовался панорамою пролива с рассыпанными по нем корабликами, вдруг подул легкий благоприятный ветерок стоящим на якорях судам, а до того по гладкой недвижной поверхности пролива, блестящей от солнечных лучей так сильно, что невозможно было смотреть на пролив, вдруг побежали по разным местам легкие струйки, которые, беспрестанно расширяясь, покрыли весь пролив мелкою голубою рябью, по которой там и сям сверкали лучи солнца золотыми блестками. Вдруг в одно время, как по сигналу, на всех судах засуетились матросы, и не прошло и получаса, как на всех судах поднялись белые, как снег паруса, ярко блестящие от солнечных лучей, и как магическою силою в одно время тихо двинулись по направлению к Зунду. Эта минута была превеликолепная. Я очень жалел, что не было вместе со мною человека, хорошо владеющего пером, — как восхитительно мог бы он передать бумаге это чудное явление, или искусного живописца, чтобы выразить на полотне эту грандиозную прелестную картину.

Корабли, приближаясь к самому проливу, все сгущались и, наконец, казалось уже, что какая-то плотная белая масса протекала Зунд. Часа через два стали и мы сниматься с якоря, и, подняв его и поставив брамсели [384], пошли мы по тому же курсу, но по просторному пути и, пройдя залив Зунда, вошли в Категат попутным ветром. Когда мы шли Категатом, ветр стал крепчать. Не помню, сколько времени шли мы этим каналом до мыса Ютландии Скаген-Горн, где прошли острова Ангельст [385]и Лессе, обогнув его, вошли мы во второе колено Категата — в Скагеррак, потом вышли в Северное море. Ветер все крепчал. Наконец, вдруг мгновенно набежал ужаснейший шквал, сломавший у нас грот-стеньгу [386]. Капитан, вышедший на шканцы, приказал немедленно одному из опытнейших лейтенантов с его вахтою, в которой был и я, итти на грота-марс [387], обрубить ванты сломанной стеньги и другие снасти, которыми она держалась у марса, вися вниз, и от ужасного качания фрегата и порывов ветра сильно билась по борту его и грозила повредить другим снастям и зашибить кого-нибудь из работающих на палубе матросов. Приказание капитана было немедленно исполнено, лейтенант первый полез на марс и приказал мне и команде спешить за ним, конечно, не с тем, чтобы я мог сколько-нибудь содействовать успеху спуска стеньги, а для того, чтобы я видел и узнавал, как это делается. Что странно, что я, который при всяком волнении, не только при таком, как было в это время, страдаю сильно от морской болезни, а тут не чувствовал нисколько ее влияния, вероятно от сильной заботы и страху опасности. Войдя на марс, команда по распоряжению лейтенанта немедленно приступила к работе. Я держался на вантах, обхватя крепко эти снасти руками и ногами между выблинков, чтобы не быть сорвану ветром или какою-нибудь снастью. Огромные волны подымали фрегат вверх то носом, чуть не вертикально, так что бухшприт был выше марсов, качая при том фрегат из стороны в сторону, то погружали его носом в бездну моря и подымали [его] корму [так, что она], казалось, выше марсов. И я при каждом перевале фрегата с одной стороны на другую был над самою водою; каково у меня было при этом на сердце, легко можно представить, и делается понятным, что это состояние вместе с заботою и вниманием к делу, за которым были посланы, не допускало морскую болезнь действовать на мою организацию.

Кончив благополучно поручение капитана, лейтенант, пришед на шканцы, и я с ним отрапортовали капитану, что стеньга спущена. Капитан, поблагодарив его, обратился ко мне с вопросом: «Отчего у тебя, Толстой, все в крови?» Я не мог отвечать, потому что не чувствовал ничего. «У тебя и левая рука вся в крови». Тогда я, подняв руку, увидел, что на большом пальце левой руки сорван совсем ноготь. Я совсем не знал, как и когда это случилось, потому что не чувствовал боли. Но когда увидел палец без ногтя, вдруг почувствовал пресильную боль. Меня отвели к лекарю, который перевязал палец и велел лечь в койку.

На фок-мачте и бизани [388]были спущены брамсели, и мы шли под одними стакселями [389]. По длине палубы были протянуты лееры (тонкие веревки) одна от другой в полутора аршинах; при такой качке, только держась за эти веревки, и можно было ходить по палубе и действовать снастями.

На другой день я не выходил на шканцы, но не от боли пальца, а уже от морской болезни, как и следующие дни, покуда продолжалась буря, а сколько дней, не помню. И чрез несколько дней мы вошли в шкеры Бергена и очень скоро кинули якорь против очень ветхого небольшого строения, которое тут называют трактиром, в котором ничего нельзя достать съесть, кроме ужасно соленых и дурных сельдей, которые и могли мы есть только жареные, да круглые раки, которые в изобилии тут водятся. Нам не было никакой нужды в трактире, потому что наш казенный стол был очень хорош, и ели мы сельди и раки только из прихоти, а чай и кофей у каждого из нас были свои.

Через день по входе в шкеры ветер совсем почти стих, и мы рано поутру съехали на берег (где [был] трактир), чтобы погулять по земле, которую несколько времени совсем не видали. Мы были на берегу всякий день, потому что фрегат стоял близехонько от трактира. Раз в хороший день мы рано утром поехали на берег с тем, чтобы полазить по скалам, у подошв которых стоял трактир. Мы все пошли на одну скалу, возвышающуюся над другими. Кто-то из гардемарин предложил, желая показать свое искусство, лазить — по горам и войти первому на верхушку этой скалы. Разумеется, что это предложение было всеми принято, и мы полезли. Желая быть первым, я карабкался по скалам без устали и точно был не только первым на вершине скалы, но еще оставил других очень далеко за собою. Увидя впереди возвышающуюся почти такую же скалу, я вздумал похвастаться перед товарищами, покуда они влезут на верхушку первой горы, быть уже на верхушке второй. И с тем же рвением, не заботясь о времени и тщательном замечании пути, которым взбирался наверх, [чтобы воспользоваться им] для возвратного пути, думал только о том, чтобы быть как можно скорее на назначенном мною месте. Вошед туда, я уже не видал никого на оставленной мною верхушке первой скалы и вздумал их дожидаться, сев для отдыха на камень, покрытый мохом. Но ни один из товарищей не показывался. От скуки я стал рыться во мху и тощей траве и искать раковин улиток и жучков, которых любил всегда собирать, и, как нарочно, попадались мне прекрасные жучки и улитки. Отдохнув немного, я, встав, стал бродить вокруг, отыскивая и тех и других, забыв, что нигде нельзя так скоро заблудиться, как на скалистых горах. Завлеченный этим занятием, я забыл и о времени, и о товарищах, и где я был, как и о возвращении на фрегат. Но голод напомнил мне обо всем и о времени, в которое я давно уже должен бы быть на фрегате. Оставив мое занятие, я стал думать о возвращении, но, к удивлению моему, я увидел, что нахожусь не на том месте, где я сидел, дожидаясь товарищей, и что я сбился с пути, которым я вошел на эту гору. Это меня ужасно смутило, не зная, где и по какому направлению спускаться со скалы. Но [так] как спускаться было надо, то я стал сходить по направлению, которое по моему предположению вело к месту стоянки фрегата, поспешая пробираться между обрывов и выступов скал. Мне открылась вода, находящаяся между шкер, и я увидел наш фрегат на противной стороне, в правую руку [от той], где был сам, тогда как полагал, что иду прямо к нему. Это ужасно меня перепугало; я вздумал кричать. Но кто мог меня услышать на таком расстоянии и между скал? Рассчитав, что ежели я буду спускаться, держась правой стороны, то скорее всего приближусь к трактиру, у которого стоял наш фрегат, я ускорил еще мой ход и совсем не замечал и не помышлял о времени, заботясь только, как бы скорее добраться до фрегата. Страх заблудиться в скалах придавал мне силы переносить усталость и жару, которые я испытывал, спеша спускаться и пробираться между скал. Иногда приходилось мне невмочь, и я бросался на землю, то есть на покрытый мохом каменный грунт скал, но этот отдых продолжался самое короткое время. Страх подымал меня на ноги и заставлял спешить отыскивать фрегат, но [я] не видал ни его, ни воды и не встречал ничего, похожего на жизнь. Пробираясь по склону скалы, я спустился на небольшую площадку, на которой был шалашик, составленный из трех тоненьких жердочек, связанных вверху и покрытых рогожей, а возле по оставшимся горелым головешкам и углям видно было, что тут недавно готовил кто-то себе пищу. Мне стало легче на сердце, что я нахожусь не совсем на безлюдном месте. Немного сбодрясь, стал спускаться, полагая, что это — шалаш рыбаков и что я, вероятно, встречу кого-нибудь из них. И точно, чрез несколько минут я увидел вдали какую-то фигуру в лохмотьях и поспешил к ней, чтобы узнать, как дойти до трактира, но, увидя меня, к ней идущего, эта фигура пустилась бежать во всю мочь и мгновенно исчезла между обрывов скал. И я опять остался один, не зная, куда итти отыскивать фрегат. Это возобновило мой прежний страх остаться на ночь в скалах, и я пустился по принятому мною в начале пути не скорым шагом, а бегом, где позволяли рытвины и обломки скал, которые я должен был перелезать, тем более, что, хотя солнце было скрыто за облаками, но заметно было, что оно уже склонялось к горизонту.