Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Алексей Алексеевич по вечерам нередко тоже уезжал, и Анна Алексеевна присоединялась к нам, и мы проводили остальной вечер вместе, в который она не оставляла меня почти ни на минуту. Увлеченный привязанностию к Ольге Алексеевне, потеряв совсем голову, я без всякого замечания глядел на обращение Анны Алексеевны со мною. Ее старания быть всегда со мною и возле меня, ее ласки, ее нежные взгляды, ее пожатия моей руки — все это я принимал как за обыкновенные ласки к будущему близкому и любимому родственнику, а вышло не то.

Оставшись раз с нею наедине, она уже очень ясно выказала мне свою привязанность, что меня сильно смутило. Как ни лестно было моему самолюбию признание в любви такой хорошенькой и милой молодой девицы, как Анна Алексеевна, но оно поставило меня в самое неприятное положение. Само собою разумеется, что отвечать ее любви я не могу, а как мне было передать ей это? Какими бы нежными фразами я не передавал ей моего ответа, но как он, в сущности, был бы все [же] не что иное, как уклонение мое от предлагаемой ею любви, а потому все одинаково неприятно и больно для ее самолюбия, то, чтоб не дать ей испытать такого тяжелого и неприятного положения, я решился представиться принявшим ее действие за шутку с ее стороны и желание позабавиться надо мною. Я постарался дать моему положению самую карикатурную физиономию и, остря сам над собою, как будто с тем, чтобы ее смешить, поспешил дать другое направление нашему разговору. Не знаю, как приняла мое действие Анна Алексеевна — за истину или нет, но она замолчала. Молчал и я, когда подошли к нам другие.

Если бы не привязанность моя к Ольге Алексеевне, я бы с этого дня и до свадьбы брата не должен бы был показываться в доме Перовских. Но не видать Ольги, блаженства уединенных с нею свиданий в саду и диванной, а остаться при одной переписке, которую мы вели, я не мог решиться и продолжал бывать у них по-прежнему и по-прежнему наслаждаться блаженством наших с Ольгою уединений, избегая тщательно уединенных встреч с Анной Алексеевной.

Месяца через полтора или два после описанного признания была свадьба брата с Анной Алексеевной. После венчания переехали они в приготовленную для них квартиру, где был бал.

После свадьбы брата, которая была 1817 году, а месяца не помню, я не переставал почти так же часто ходить к Марье Михайловне, где меня и окроме Ольги все любили. У брата же я бывал несравненно реже.

В 1818 году в положенные природою девять месяцев после свадьбы родился сын, названный Алексеем [617]— по имени брата, с которым у Анны Алексеевны еще в невестах была тесная дружба.

В это время граф Разумовский уехал в Москву, а за ним уехала и Перовская со своим семейством. Тяжела была мне разлука с Ольгою, как разумеется. Одним нашим утешением была переписка, которую мы вели посредством одной приятельницы Ольги Алексеевны.

Вскоре по уезде Перовских подозрительная всем тесная дружба Алексея Алексеевича с Анной Алексеевной открылась брату, как непозволительная между родными братом и сестрою связь. Брат, оставя жене письмо, тотчас оставил свой дом навсегда. Анна Алексеевна тоже скоро с братом и сыном уехала в деревню [618], и с этого времени я не встречался ни с нею, ни с Алексеем Алексеевичем [619].

В 1814 году я получил за мои восковые работы первые два брильянтовые перстня от императрицы Елизаветы Алексеевны; впоследствии получил от нее еще пять перстней за восковые работы, разные рисунки водяными красками и медали. От императрицы Марии Федоровны — три перстня, а от великой княгини Александры Федоровны [620]— один перстень.

В 1816 году в бытность короля прусского [621]в Петербурге за исполненное для его величества художественное произведение получил я бриллиантовый перстень с вензелевым изображением имени его величества, короля прусского.

[ В 14-м году государем возвратившимся из Парижа гвардейским полкам сделан парад, на котором были розданы им медали за взятие Парижа, одинакие, как солдатам, так и офицерам, назначенные для всех войск, бывших в Париже. Эта медаль, как и 12-го года, сочинена и резана мною.

Вскоре после параду государь разрешил офицерам гвардии вне службы для облегчения, кто хочет, носить гражданское платье, что, однако ж, ими было употреблено во зло, потому что офицеры, нарядясь в штатские фраки и сертуки, стали на бульварах и по улицам делать ужасные шалости, так что не было от них проходу не только одним ходящим по улицам женщинам, но даже идущим с лакеями и со своими мужьями, к которым они приставали со своими разговорами и оскорбительными предложениями и заводили скандалы с мужьями, которые иногда разрешались и дракой. И когда полиция вступалась с намерением отдалить нахала, то они сказывались, что они — офицеры гвардии, которых полиция не имела права брать. Эти беспрестанно повторяющиеся бесчинства на бульварах, улицах и на публичных гуляньях были причиною [того], что в самом коротком времени государь запретил гвардейским офицерам носить штатское платье. Но эта мера не уничтожила распутства и безнравственности. Фраки были сняты офицерами, а бесчинства и дерзости продолжались все также. Правительством для искоренения этого не принималось никаких мер. Многие из офицеров гвардии были безнравственны и совершенно необразованны, тогда как образованность и нравственность в это время большей частью между молодыми людьми, военными и штатскими, всех сословий, особливо между дворянством, были в полном развитии.

Некоторые из этих молодых людей, видя это распутство и злоупотребления чиновников по разным частям управления, вздумали составить тайное общество, посредством которого [хотели] создать общественное мнение, которое бы выставляло все подлые, порочные и несправедливые действия чиновников, и, открывая их правительству, [это общество] пособляло бы ему к их уничтожению. Это центральное общество под названием «Зеленой книги» [622] состояло из 6-ти членов, из коих избирался ими один, первенствующий под названием головы. Чтобы иметь возможность составить общественное мнение, общество устроило так, что каждый из этих центральных членов обязан был особо от этого центрального общества составлять совершенно отдельные общества, на том же основании, как и первое, которые знали бы только свои 6-ть членов и его как главу, не зная ничего об центральном обществе. А члены этих новых обществ обязаны были составлять новые такие же общества, на тех же самых основаниях и также, основывая из себя опять точно такие же общества, не зная других, кроме своих членов, которые, разумеется, должны быть честными и благородными людьми. Так что со временем составилось бы огромное общество, двигателем которого было [бы] неизвестное им центральное общество.