Федор Толстой - Записки графа Федора Петровича Толстого

Очень неохотно господин Клейнмихель, но должен был идти доложить графу о моем приезде, потому [что] я решительно ему сказал, что только в собственные руки графа я отдам это письмо.

Не прошло и четверти часа, как вернулся господин Клейнмихель ко мне совсем другим человеком. Куда девалась его генеральская надменность — он очень учтиво подошел ко мне и сказал: «Граф просит вас войти в гостиную, он сейчас к вам выйдет», — и, проведя меня туда, ушел.

Не прошло и 10-ти минут, как вышел из противуположных дверей [тем], в которые я вошел, и сам граф и, подошед ко мне, весьма ласково со мной поздоровался и сказал, что очень рад меня видеть, и при этом сказал несколько весьма лестных слов насчет моих занятий. Объяснив причину моего явления, я вручил графу письмо от Общества, которое он, прочтя, поручил мне благодарить Общество за сделанную ему честь и [сказал], что он будет благодарить и письменно. Потом повел меня в свой кабинет, где, посадив возле себя на диван, весьма подробно стал расспрашивать о составе, цели и средствах общества. Весьма подробно по его желанию я объяснил, как производится учение грамоте по методе Ланкастера и преимущество ее пред обыкновенным учением.

Я был чрезвычайно удивлен, с каким вниманием входил [он] в малейшие подробности ланкастерской методы и обещался непременно быть в нашу школу до отъезда его в Грузино [671]. При этом граф завел речь о Грузине, которое очень хвалил мне и, узнав, что я никогда там не был, приглашал меня непременно быть там нонишнее лето, как в самом замечательном месте около Петербурга в отношении священной истории, ибо полагают, что в Грузине был распят св. Андрей Первозванный [672].

— «Приезжайте, я вам покажу это замечательное место и военное поселение», — о пользе которого он мне много говорил.

Три раза подымался я уходить, но граф все меня удерживал, и я более трех четвертей часа пробыл у него, восхищаясь и удивляясь его умным и ласковым приемом, мне сделанным. Что умным немудрено — известно всем, как граф умен и сведущ, а что ласковым, то я бы не поверил, если б это не случилось со мною, потому что также известно всем, что граф Аракчеев не отличается мягкостию сердца.

Раскланявшись с графом [и] выйдя в гостиную, я хотел затворить за собою дверь, но не мог — граф был в дверях и шел за мною в гостиную, из нее вошел, провожая меня, в приемную, которую прошел всю, весьма ласково разговаривая, и со мною вместе вошел даже в переднюю, и оставался в ней, и смотрел как я, отдав ему последний поклон, стал сходить с лестницы.

Встреча и проводы, сделанные мне графом, привели в совершенное изумление всю его канцелярию.

Не прошло и недели после того, как я был у графа, как он приехал в утренние часы нашей школы, когда уже ученики сидели по скамейкам. Встретив графа в первой комнате с дежурными членами, с каждым из которых весьма ласково и подробно он говорил о его обязанностях. Когда началось действие школы, он с большим любопытством на все смотрел и обо всем расспрашивал. Видно было, как его сильно занимала эта метода учения грамоте, и [он] очень ее хвалил.

Входя в класс, [он] увидел одного мальчика, стоящего в углу с метлою в руках, и спросил меня, что это значит. «Он так тут поставлен в наказание за непослушание и грубость, сделанную родителям». Я объяснил графу, что в правилах Общества с учением грамоте детей бедных крестьян и других простолюдинов у нас положено наблюдать и за их нравственностию и исправлять ее, сколько позволяют средства Общества, и вне школы, в их домашнем житье. Отпустив наших учеников домой, мы стараемся узнавать посредством дежурных членов, как учащиеся у нас до появления на другой день в школу вели себя. По собрании всех учеников учитель и дежурные члены вызывают мальчиков, которые сделали какой-нибудь проступок или сурьезную шалость, заслуживающую наказания, и тут, по мере проступка каждого, делается кому просто увещание, [кому] наставление и самое наставление, на стыде основанное.

Этот мальчик не хотел слушаться родителей и вдобавок нагрубил. Граф, с весьма серьезною физиономиею выслушав меня, прямо пошел в угол к мальчику (я последовал за ним) и стал ему объяснять все пагубные следствия неуважения и непослушания к родителям и старшим. Наставления его мальчику продолжались довольно долго и были так убедительны, что мальчик горько расплакался, прося прощения и обещаясь совсем исправиться и никогда не грубить и слушаться, — и на деле исполнил, потому что впоследствии он вышел из школы одним из лучших учеников.

Увидев на практике методу ланкастерского учения грамоте, граф нашел ее лучшею для детей простого народа и очень хвалил весь порядок, заведенный в нашей школе, а особливо надзор за учением и нравственностию учеников. Прощаясь, сказал нам много лестных приветствий насчет состава Общества.

Впоследствии он не раз бы[ва]л в нашей школе.

Говоря о существовании здесь масонских лож, должно сказать о существовании здесь и одной тайной мартинистской ложи под управлением Александра Федоровича Лабзина, конференц-секретаря Академии художеств. Точно ли это такая мартинистская ложа и того же направления, как появившиеся в восемнадцатом столетии на Западе Европы мартинистские ложи, вышедшие из мистических и иллюминатских [673]сект, в то время во множестве существовавших в Европе, я не знаю, потому что масоны ни с мартинистами, ни с иллюминатами, ни с мистиками не сходятся.

Если я не знаю, что такое здешняя мартинистская ложа, то хорошо знаю главу этой ложи, господина Лабзина. Это очень умный, образованный, начитанный человек и хорошо владеющий пером — он некогда издавал мистический журнал «Сионский вестник», перевел и написал несколько мистических книг, человек властолюбивый, чрезвычайно занятый своим умом. И как все, принадлежащие к мистическим сектам, он старается выставлять себя одаренным свыше сверхъестественным откровением религиозных таинств и, чтобы убедить в этом кого им хочется и кого они надеются убедить В этом в разговорах с ними, они свои речи облекают в мистические формы, перемешивая с текстами священных писаний. Чрезвычайно надменного и деспотичного характера эгоист. В ложе, которою он управляет, с братьями он обращается совершенно деспотически не только при работах в ложе, но и вне ее в совершенно посторонних делах, никто не смеет ему ни в чем перечить и должен раболепно исполнять все его повеления, и даже делать значительные издержки в его угоду.

В Академии ходит очень много толков об очень нечестных проделках Александра Федоровича, которые все передавать считаю излишним, а для примера расскажу два или три очень разительных случая, определяющих его нравственные качества. У нас служил в академической конторе писцом очень бедный тихий и прилежный молодой человек, завербованный Лабзиным в его мартинистскую ложу и определенный в академическую контору. Раз, быв в конторе, Лабзин спросил, который час. Определенный им писец вынул свои часы, чтобы показать ему, Лабзину, который, увидев эти часы, с большим удивлением спросил, откудова у него такие дорогие настоящие брегета [674]часы? Чиновник [отвечал], что это — единственное наследство, данное ему на память покойным отцом. «Как ты это держишь такую драгоценную вещь у себя, тогда как знаешь, что есть столько нуждающихся даже в пище? По правилам нашей ложи ты хорошо знаешь, что братья должны свои излишние драгоценные вещи отдавать в ложу на пользу бедных, а ты можешь завести себе дешевые простые часы, чтобы знать время».